Victory Park - Алексей Никитин

– Богдан, кем ты работаешь? – заинтересовались миша-гриша-паша-саша, когда Шульга в очередной раз разогнал орду любопытных.

– Я, уважаемые, работаю эссеистом, – скромно отвел взгляд Богдан.

– Кем? – не поняли студенты.

– Эссеист – это редкая, вымирающая профессия – немного сценарист, немного очеркист и совсем чуть-чуть журналист. Сложно объяснить вот так, на пальцах.

– Нет-нет, спасибо, нам все понятно!

– Что за ерунду про эссеиста ты рассказал ребятам? – спросил Пеликан, когда они после работы возвращались в лагерь.

– Понимаешь, старик, это как-то унизительно быть писателем, которого никто не знает. Когда говоришь: я писатель, то обязательно переспрашивают: Писатель? А как фамилия? Как-как? Шульгак? Нет, не слышал. Это очень неприятно, веришь? Лучше я пока побуду эссеистом.

Первое время Пеликан наталкивался на жесткий пристальный взгляд Таранца неожиданно и часто. Казалось, начальник экспедиции следит за ним постоянно: в раскопе, в столовой, после работы. Пеликан делал вид, что не замечает недоброго внимания начальства, и старательно рвал киркой ороговевшую и растрескавшуюся кожу Херсонеса. Чтобы поддерживать состояние раздраженной взвинченности, Таранцу требовались новые впечатления, свежая пища для злости, и если ее не давал Пеликан, значит, надо было искать в другом месте. Тут ему подвернулись миша-гриша-саша-паша с их то работающим, то глохнущим миноискателем. Студенты приволокли железяку в раскоп и попытались с ее помощью что-то обнаружить. Таранец пришел в бешенство. Ему было безразлично, работает прибор или нет, он слышать о нем ничего не желал и в ярости требовал немедленно утопить в море любимую игрушку студентов. Богдан оказался прав, вооруженных металлоискателем студентов экспедиционное начальство посчитало опасными. Миша-гриша-саша-паша сопротивлялись, пытались вступить в дискуссию, обещали экспедиции всяческие пользы и бенефиции от устройства, едва оно заработает без сбоев и в полную проектную мощность, но Таранец от обещаний и сопротивления только зверел.

А затем в какой-то совсем уже невыносимо жаркий день, когда расчищенные участки скалы плавились от жары и снова становились магмой, а море у берега Песочной бухты казалось особенно прекрасным, миша-гриша-саша-паша, все вчетвером, сбежали из раскопа купаться.

– Не самураи наши парни, – осудил дезертирство студентов Богдан.

– И в этом им повезло, – Пеликан увидел, как со стороны лагеря к раскопу идет Таранец. – Иначе дело закончилось бы групповым публичным харакири.

– Для самурая сэппуку – это венец карьеры, демонстрация мужества и кристальной чистоты помыслов, а наших ждет позор и унизительная публичная порка.

Так и вышло. Таранец несколько часов визжал, грозил уволить бездельников немедленно и без выплаты заработанных копеек, а студенты агрессивно оправдывались и уличали начальство в нарушении трудового законодательства и санитарных норм.

Вектор противостояния в экспедиции после этого скандала радикально поменял направление, и Пеликан вдруг обнаружил, что его оставили в покое.

Херсонес и прилегающие пляжи днем были полны праздной, скучающей публики, от которой, казалось, невозможно укрыться на открытых пространствах, зажатых между Карантинной и Песочной бухтами. Но к вечеру обугленные севостопольцы расходились по своим жилищам, и Херсонес пустел. Ночь здесь проводили только археологи нескольких экспедиций, пограничники и романтические парочки, приходившие посмотреть на закат и остававшиеся до рассвета. Предвечерье и ранние сумерки были самым спокойным временем на небольшом полуострове.

Когда художник Коля отправлялся в город к своей медсестре, Пеликан похищал его Борхеса, брал спальный мешок и уходил к морю. В самой спокойной части Херсонеса он облюбовал мелкий старый ров, небольшое углубление в земле, давно заросшее травой, и под прикрытием склонов, осевших и осыпавшихся много лет назад, валялся там до позднего вечера. Ветер гнал к морю горячий воздух, пахнувший пылью, полынью и лавандой, солнце тихо уходило на запад, Пеликан читал небольшие рассказы Борхеса медленно и осторожно, как археологи открывают исторические слои в тесном пространстве раскопа. Его никто не видел, ему не мешали, одиночество Пеликана было безгранично и великолепно, как море, залитое предзакатным солнцем.

Однажды на краю его укрытия появились две женские фигурки.

– Вот, видишь, эти древние места населены необычайно плотно. В каждой канаве притаился скифский варвар, – заметила одна.

– Судя по археологическому спальнику, перед нами не варвар, а еще один внук академика Рыбакова, – не согласилась с ней другая. – Что-то читает.

– Просто потомки академика одичали и варваризовались уже в третьем поколении.

– Нет, не верю. Я спущусь, посмотрю, что там у него.

– Как хочешь, – безразлично ответила ее подруга и, уходя, зашуршала сухим ковылем, но потом вернулась и громко, чтобы Пеликан ее услышал, добавила: – Если до темноты не вернешься в лагерь, мы придем сюда искать тебя с милицией.

– С милицией, – насмешливо повторила девушка, подходя к Пеликану. – Нет тут никакой милиции. Из опасной и вредной фауны – одни пограничники и собаки.

– Ни разу с ними не сталкивался.

– Повезло. Так что же ты читаешь, покажи-ка? – она повернула книгу, чтобы увидеть обложку. – Понятно. Экспансия латиноамериканцев в наше полушарие неудержима. Страна за страной сдаются на милость мракесов, бьой-касаресов и карлосов-фуэнтесов.

– Не любишь?

– Не то что бы… Но как-то странно они звучат в наших широтах. До того неестественно, что кажутся чужими. Тебя как зовут?

– Пеликан.

– Ничего себе имечко.

– Я привык, мне нравится. А тебя?

– А меня зовут Сиринга.

– Но я на самом деле Пеликан.

– А я все равно Сиринга.

– Целомудренная гамадриада.

– Это в прошлом, – быстро внесла ясность Сиринга. – Пан меня уже догнал и сделал дудку, поэтому я больше не гамадриада. Можно я посижу у тебя немного? Здесь тихо и травой пахнет сильнее, чем морем. А когда ветер дует с суши, то слышен запах кипарисов. Я мешать не буду, можешь читать своего аргентинца.

Сиринга сломала стебель полыни и зажала его в зубах. Она была некрасивой, с мелкими чертами лица и глубокими следами давней, может быть, детской ветрянки на лбу и щеках. Но наступавшие сумерки стирали и затушевывали детали, сохраняя тонкий темный силуэт на фоне еще светлого летнего неба.

– Не читается сегодня, – признался Пеликан. – У Борхеса в каждом абзаце по три незнакомых имени. Кто эти люди? Что они написали? Он говорит о них так, будто они всем известны, но по нашу сторону Карпат никого, а сноски в три строки помогают мало. Эта книга словно с другой планеты упала.