Лихие гости - Михаил Щукин

Пожарище удушливо воняло гарью. Хлопья сажи густо покрывали мокрый снег. С неба сеяла мелкая и противная морось, будто стояла поздняя осень, и обугленные бревна, в широких трещинах которых еще мигали красные прожилки, сердито шипели, исходя белесыми струйками дыма. Густо валялись черные головешки, похожие издали на стайки невиданных птиц, опустившихся по странной надобности в этом гиблом месте. Две лошади, одна за другой, словно они были связаны, ходили по кругу, огибая пожарище, и тревожно фыркали, как бы жалуясь, что ничего съестного здесь не осталось.

— Лошадей приберите, воды хоть дайте, что ли… — Окороков стоял в самой середине пожарища, оглядывался во все стороны, как оглядывается в глухом лесу заблудившийся человек, и в его рокочущем голосе явственно слышалась едва скрываемая злость.

Весомая причина была у исправника, чтобы злиться: на самого себя, на своих помощников, на варнаков во главе с Цезарем и на весь белый свет. Тщательно продуманный, ночами вынянченный план его, в котором, кажется, он предусмотрел все мелочи, ухнулся псу под хвост.

А ведь так хорошо раскладывалось по полочкам…

Три опытных жандармских офицера, прибывшие из губернского города, заехали сначала под видом плотников в Успенку вместе с Луканиным, пожили там несколько дней, затем разругались, как и было задумано, с Артемием Семенычем и ушли из деревни, захватив с собой Егорку Костянкина. Сделано это было для того, чтобы у соглядатаев Цезаря, если таковые имелись у него в Успенке, не возникло никаких подозрений: ну, сманили плотники с собой непутевого мужичка и сманили, делов-то… Может, хорошие деньги обещали на другом подряде.

Дальше план, придуманный Окороковым, должен был исполняться в следующем порядке: агенты оставляют Егорку на краю долины, возле прохода, а сами идут с письмом Перегудова в лагерь варнаков. Через два дня Егорка должен был в условленное место, рядом с лагерем, доставить для них оружие и забрать записку, в которой бы агенты сообщили о том, как охраняется лагерь, есть ли караулы и когда удобнее сделать нападение. Егорка, забрав эту записку, приносит ее Окорокову, который ждет с воинской командой у входа в лазню-баню. Конечно, можно было двинуться сразу и напрямик, без всяких мудрствований, но тогда, верно рассуждал Окороков, варнаки могли без боя разбежаться по всей долине и ловить их поодиночке было бы попросту невозможно, из-за опасения напороться на засаду. Поэтому он намеревался взять их скопом, в одном месте и в одно время.

Но вышло все наперекосяк.

Когда Егорка добрался до назначенного места, никакой записки там не нашел и решил глянуть: что в лагере делается? Подобрался поближе и увидел, что лагеря нет, а вместо него шает большим черным кругом свежее пожарище. Сломя голову Егорка кинулся к Окорокову.

И вот исправник стоял теперь здесь, посреди пожарища, оглядывался вокруг, и очень ему хотелось на ком-нибудь сорвать свою злость, которая распирала его так, будто в нутро березовый клин вбили. Но он себя сдерживал, воли чувствам не давал и только слегка хмурился, сохраняя на широком лице суровую сосредоточенность.

— Господин исправник! — донесся до него испуганный, вздрагивающий голос. — Господин исправник, гляньте, чего творится! Страсть-то какая!

Молоденький розовощекий солдатик торопливо крестился и пятился испуганно от обгоревшей и покосившейся стены бывшего дома-казармы, которая, рухнув до половины, другой половиной устояла после пожара и, одинокая, клонилась набок, осыпая на землю сажу. Окороков сдвинулся с места, подошел к солдатику:

— Чего кричишь?

Солдатик молча ткнул перед собой пальцем и попятился еще дальше, была бы его воля — убежал бы отсюда. В чистых голубых глазах его плескался неподдельный ужас: впервые в жизни видел парень такую картину.

Под накренившейся стеной аккуратно, один подле другого, были уложены трупы застреленных варнаков. Некоторые из них были в исподнем — даже одеться не успели. Здесь же, чуть сбоку, в обгоревшей одежде, с опаленными волосами, но узнаваемые, лежали Спиридон, Петр и Василий. Окороков присел перед ними на корточки, внимательно оглядел и убедился: люди его были убиты не из ружей, а зарезаны ножами, как бессловесные животины, распаханы острым железом одинаково и страшно — одним рассекающим взмахом, от уха до уха.

«Штабс-капитан Истратов, ротмистры Веденеев и Лукин», — несколько раз Окороков повторил про себя фамилии и звания погибших, словно боялся их позабыть, и лишь после этого шумно вздохнул и прошептал, донельзя приглушив свой рокочущий голос:

— На чем же вы промахнулись, друзья?

Он сразу уверился, что Цезарь раскусил опытных жандармских офицеров, поймал их на какой-то оплошности, потому и были они зарезаны.

Но что все-таки произошло здесь? Кто перестрелял разбойников? И еще с добрый десяток вопросов, ответов на которые даже не маячило.

Окороков взмахнул рукой, подзывая к себе Егорку. Когда тот с готовностью подбежал, спросил:

— Кто из них Цезарь? Кто из них Бориска?

Егорка окинул убитых быстрым взглядом, швыркнул застуженным носом и развел руками:

— Нету их здесь, ни того ни другого. И Ваньки Петли нету. Первый живодер у них на подхвате.

— А парень? Парень из Успенки?

— И Данилы тоже нету.

Окороков тяжело потоптался на месте, затем медленно прошелся вдоль лежащей шеренги убитых и отдал приказ:

— Выставить караулы, устраиваться на ночлег.

Сам же принялся обходить пожарище, старательно все осматривая, но закончился его обход ничем — даже малой зацепки, которая помогла бы объяснить произошедшее здесь, обнаружить ему не удалось. Только обугленные бревна, истоптанный и растаявший снег да обгорелые сани, оказавшиеся почему-то за пределами лагеря. На санях, видимо, было сено, и, пока оно горело, снег вытаял до самой земли.

Окороков подошел к костру, разведенному солдатами, протянул руки к огню и замер в тяжелом раздумье, даже не ощущая широкими ладонями жара от толстых бревен, которые, не успев остыть, быстро разгорелись и густо сыпали искрами.

Землю по-прежнему кропила сырая морось и угрюмо наползали потемки.

Сердито съежившись сухоньким лицом, так, что даже узенькие бакенбарды вставали дыбом, Александр Васильевич быстро писал, разбрызгивая чернила, и буквы из-под пера выходили кривые, будто встопорщенные:

«В 3-е делопроизводство. Коршуну.

Чрезвычайно недоволен. Работа ваша — из рук вон! Думайте и действуйте осмотрительней и хитрее. Гости, о которых сообщалось ранее, собираются в дорогу. Пересылаю дополнительные сведения. Принять все меры к розыску. Никаких оправданий быть не может.

А. В.»

Дописал, плюхнул ручку в чернильницу, запечатал письмо в конверт, повертел его в тонких, морщинистых пальцах и стал на вид не таким сердитым: морщины разгладились, бакенбарды улеглись. Александр Васильевич положил конверт в папку и уже спокойно, негромко, себе под нос, пробормотал: