Три романа о любви - Марк Криницкий

— Кто виноват?

Как кто виноват? Виноват посягнувший на внешний прекрасный облик человека. Простое, но, простите, трафаретное решение!

Мы должны иметь мужество сказать честно и без боязни навлечь на себя упрек в ретроградстве:

— Есть нечто, что гораздо хуже серной кислоты.

Когда г-жа Ткаченко, решив симулировать разлуку, временно уезжает в Петроград, между нею и Петровской завязывается переписка. Мы знаем из показаний «директора», как он сам себя называет, «бюро осведомления», сыщика Черемушкина (кстати, какие неожиданные оригинальные фрукты вырастают на почве нашей плодородной действительности!), как во время этого кратковременного первого отъезда в Петроград московской красавицы проводила там время влюбленная парочка. Но вот отрывок из письма потерпевшей, который беспощадно вырисовывает перед нами душу, заключенную в прекрасную оболочку женского тела. Письмо, судя по своей дате, отправлено на третий день пребывания Петровского в Петрограде. Г-жа Ткаченко пишет обвиняемой:

«Уехав из Москвы, я почувствовала себя так, как будто вырвалась, наконец, на свежий воздух. И, если кого мне сейчас не хватает в Петрограде, то это только одной тебя — тебя, честной, никогда не лгущей, с широкою и правдивою душой. Разве я могу когда-нибудь забыть то мгновение, когда ты впервые отворила дверь моего номера, где я и мой Арсик скрывались всеми отверженные? Ты пришла, чтобы мне сказать, что тебе чужды инстинкты тупой собственницы, охраняющей святость супружеского очага справками в полицейском участке… Ты заставила меня поверить в жизнь и благородство человека и притом в такой момент, когда я была близка к самоубийству. Ты мне возвратила утраченную веру в людей».

Так писала г-жа Ткаченко «своей дорогой Вавочке» из Петрограда правой рукой в то время, когда ее левая рука обнимала и ласкала ее мужа. Я бы хотел только спросить:

— Кто облил серною кислотою душу г-жи Ткаченко, ее прекрасную душу (ибо верю, что всякая душа человеческая прекрасна от рождения!), что мы с таким трудом различаем в этой душе первоначальные искаженные человеческие черты?

На суде много говорилось о той сети якобы хитроумного и дьявольски-искусного шпионажа, которым Петровская окружила своего мужа. Но, помилуй Бог, господа: во все времена средствам нападения люди стремились противопоставить равные и, во всяком случае, целесообразные средства защиты. Научите же тогда, что делать женщине-семьянинке, оберегающей, может быть, слишком фанатично, как Петровская, уходящую из нашей жизни сказку о вечной любви, «любви до гроба», любви «к своему единственному Васючку»?

Господа, нам есть очень и очень над чем задуматься. Если на помощь гибнущему институту семьи жизнь выдвигает гг. Черемушкиных, «которые есть во всех благоустроенных городах», то ясно, что наша семья переживает кризис С чувством понятной тревоги мы ожидаем приговора судей общественной совести. Конечно, пресса не должна оказывать давления на этот приговор, но невольно хочется сказать, обратившись к судьям:

— За внешне-трагическим обликом страдалицы, «бывшей Дюмулен», беспощадной пожирательницы мужских сердец, ныне беспомощной калеки на костылях, у которой только в одном из поврежденных глаз, некогда чаровавших, еще чуть тлеет огонь жизни, а другой уже потух навсегда, — за внешне-поражающей трагедией этой красавицы прячется другая, бесшумная трагедия бедной, обманутой дважды «Варюши», обманутой дважды: мужем и близкою подругою, которую она пригрела на своей груди, ничем особенным не замечательной семейной женщины, жены и матери, которая, как умела, боролась (мы согласны: боролась дико, неразумно!) за сохранение последних остатков поруганного и разбитого семейного очага. И сколько сейчас таких «Варюш» по лицу земли русской!

Господа, красива «свободная любовь», что и говорить! Но не забывайте же о «Варюшах». Не забывайте о тех, кто в свое время проводили бессонные ночи, склонившись над вашею колыбелью.

Не забрасывайте, не забывайте «Варюш», господа!..

Сергей Облонский.

Присяжные оправдали Варвару Михайловну.

Старший помощник правителя дел Иван Андреевич Дурнев окончательно разошелся с женою, которая забрала их малолетнего сына Шуру и уехала в Харьков.

На другой день после этого события Дурнев пошел к Лидии. Когда они остались наедине, он ей сказал:

— Все кончено.

И хотел значительно взять обе ее руки в свои. Но Лидия уклонилась. Лицо у нее сделалось особенно недоступным и даже немного злым. Она с насмешливым любопытством посмотрела на него.

— Я хочу, чтобы вы были окончательно свободны.

— Да, я, конечно, буду теперь хлопотать о разводе, — сказал Иван Андреевич, покраснев и стоя перед ней в смущенной и обиженной позе. Его неприятно поразило, что Лидия приняла это радостное известие не так, как он надеялся, и это открывало ему в ее душе новый неизвестный уголок.

— Я хочу сказать, — продолжала Лидия, точно оправдываясь, — что пока не вижу никаких существенных перемен. Все слова и слова. Это так мучительно.

Она нарочно капризно сдвинула брови, желая этим изобразить степень мучительности. И опять в этом было что-то новое и неожиданное.

Сказав, что надо приготовить чай, она вышла из комнаты, оставив по себе особенную, какой не бывало раньше, незаполненную пустоту. Сначала Иван Андреевич почувствовал себя сильно оскорбленным, но потом привычка судить о вещах трезво и непредубежденно взяла в нем верх, и он подумал, что Лида по отношению к себе, в сущности, права: ведь то что уехала его жена, это касается скорее его, чем ее. И потом Иван Андреевич так долго ликвидировал свои отношения к жене, что Лидия имела все права потерять терпение.

— Я должен действовать, — подумал он вслух и сам удивился этому. Впрочем, в последнее время он нередко ловил себя на разговоре с самим собою. Виски его горели, и было такое ощущение, точно он ведет себя, как мальчик. Вышло так, будто он пришел похвастать отъездом жены. Несомненно, Лида была права, как всегда. В его поведении не было действительной мужественной решимости, осязаемых практических результатов.

Вошел отец Лидии, Петр Васильевич. Каждый раз, когда они встречались, лицо Петра Васильевича приобретало печать напряженного неодобрения, точно он бывал недоволен визитом Ивана Андреевича и из вежливости принужден был его терпеть. Но сейчас в его лице было что-то похожее на ласковый, снисходительный вопрос.

«Значит, успела сказать». Иван Андреевич почувствовал теплоту и волнение, и вместе с тем ему сделалось тяжело и неприятно.

Когда они уселись, Петр Васильевич открыл портсигар и сквозь густые усы сказал:

— Ну-с, что новенького?

Иван Андреевич понял, что он желает лично и возможно подробнее узнать от него обо всех обстоятельствах отъезда жены.