О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике - Шейла Фицпатрик

Знаменитая речь Черчилля в Фултоне, штат Миссури, несколько месяцев спустя усилила раскол между бывшими союзниками: «На картину мира, столь недавно озаренную победой союзников, пала тень… От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на континент опустился железный занавес». Вся Восточная Европа была в советской сфере влияния, и под контролем Москвы появились полицейские государства; никто не знал, «что Советская Россия и ее международная коммунистическая организация намереваются сделать в ближайшем будущем и каковы пределы, если таковые существуют, их экспансионистским и верообратительным тенденциям… это будет явно не та освобожденная Европа, за которую мы сражались. И не Европа, обладающая необходимыми предпосылками для создания прочного мира»[584]. Сталин ответил, что речь Черчилля надо понимать как «опасный акт»; теперь Черчилль фактически перешел на сторону поджигателей войны в Великобритании и Соединенных Штатах, они «поразительно напоминают… Гитлера и его друзей». Фултонская речь была «призывом к войне с СССР»[585].

Началось то, что мы теперь называем холодной войной. В то время, однако, было еще не ясно, останется ли эта война холодной или вспыхнет Третья мировая война. Сталин в своем гневе и тревоге был не одинок в советском руководстве. Для маршала Жукова поведение Черчилля и Трумэна в Потсдаме «более чем когда-либо продемонстрировало их желание извлечь выгоду из поражения нацистской Германии, чтобы укрепить свои позиции и доминировать в мире». Другой советский маршал утверждал, что применение американцами бомбы предназначалось для запугивания Советского Союза, чтобы показать, что «американская элита уже рассматривала возможность установления своего мирового господства». Из Вашингтона советский посол в Соединенных Штатах, отнюдь не ястреб с советской точки зрения, отсылал сообщения об угрожающем росте в Соединенных Штатах антисоветских настроений[586].

Поскольку Соединенные Штаты владели атомной бомбой, для Советского Союза первоочередной задачей стало ее приобретение. Берия отвечал как за разведывательную деятельность по получению информации об американской ядерной программе, так и за все усилия советских ученых во главе с физиком-ядерщиком Игорем Курчатовым по созданию бомбы. Он и советские ученые проделали блестящую работу, успешно испытав собственную бомбу в Казахстане в конце августа 1949 года. Похоже, что это было главной заботой Берии в первые послевоенные годы, и — в отличие от общего правила негативного освещения всех сторон деятельности Берии после его падения и казни в середине 1953 года — многие ученые, участвовавшие в программе, позже очень высоко оценивали его интеллект, силу воли, энергию и административную эффективность. Как утверждал один высокопоставленный функционер, работавший за пределами прямой сферы деятельности Берии, в качестве управленца Берия заслуживал «высочайшей оценки», даже если его влияние было замешано на страхе: он выслушивал советы специалистов, а затем добивался их поддержки в Кремле[587].

В середине 1947 года в качестве европейской программы восстановления Соединенные Штаты предложили план Маршалла. Оставляя в стороне вопрос о том, одобрил бы Конгресс США включение в этот план Советского Союза, если бы Советский Союз захотел участвовать, само предложение поставило перед Сталиным и его командой сложный вопрос. С одной стороны, восстановление советской экономики после войны было задачей, истощающей советские ресурсы до предела. С другой стороны, в Советском Союзе существовало давнее марксистское недоверие к иностранным деньгам и политическим последствиям их использования. Как сказал экономист Евгений Варга, когда выступал на Политбюро в качестве экономического эксперта, план Маршалла являлся не просто экономическим империализмом, но и культурным империализмом, направленным на то, чтобы протолкнуть в Советский Союз американские идеи и западные товары. Сталин поддержал эту позицию, настаивая на отказе от плана Маршалла как со стороны Советского Союза, так и со стороны восточноевропейских стран-сателлитов, включая Польшу и Чехословакию, чьи поддерживаемые Москвой режимы демонстрировали признаки желания принять этот план. Сталин отверг его, «даже не пытаясь договориться», полагая, что чем меньше контактов будет у Советского Союза с Западом, тем лучше. «По его мнению, этот план был направлен на установление американского контроля над Европой». Молотов поддержал Сталина, сказав позднее, что «империалисты хотели превратить всю Европу в нечто вроде зависимых колоний». Но некоторые из команды, в частности Микоян и Берия, были более благосклонны к советским контактам с Западом. Микоян хотел договориться о плане Маршалла и в 1948 году все еще продвигал эту идею. Берия, по словам его сына, был против категорического отказа от американской помощи, с ним были согласны Вознесенский и другие, участвовавшие в органи-зации немецких репарации. [588]

Советский ответ на план Маршалла и создание западной сферы влияния в Европе состоял в провокационном воскрешении Коминтерна (распущенного в 1943 году, чтобы успокоить союзников) в смягченной форме Коминформа, основанного в сентябре 1947 года на встрече европейских коммунистических партий в Шклярской Порембе на юго-западе Польши. Из членов команды там присутствовали Жданов и Маленков. Жданов задал тон резко антизападной риторики, объявив мир разделенным на «два лагеря», критикуя «правящую клику американских империалистов», которая начала «порабощение ослабленных капиталистических стран Европы», и призвал европейские коммунистические партии сопротивляться присутствию США в Европе любыми необходимыми средствами, включая саботаж. Как и в сталинских комментариях к речи Черчилля о пресловутом железном занавесе, в советском отчете об этой встрече антисоветские империалистические цели западных держав рассматривались как продолжение движения Гитлера на восток[589].

Жданов был не особенно рад присутствию Маленкова, который фактически был послан, чтобы за ним наблюдать (и наоборот, Жданов должен был следить за Маленковым). Они были политическими конкурентами и искренне не любили друг друга. В доме Ждановых Маленкова всегда называли женским именем Маланья, поскольку он был упитанным и совсем не походил на мачо. Эта взаимная враждебность не была ни чем-то необычным среди членов команды, ни нежелательной, с точки зрения Сталина. Когда в 1948 году Жданов умер, то, как горько вспомнил его сын, Берия шел по улице Горького за гробом, даже не удосужившись притво-риться, что он опечален, и всю дорогу смеялся, разговаривая с Маленковым. Берия, по воспоминаниям его сына, со своей стороны, никогда не скрывал своей антипатии к Жданову и высмеивал его художественные претензии[590]. Было время, грустно вспоминала Екатерина Ворошилова, когда в команде царил дух товарищества и дружбы, но теперь два самых любимых члена команды — Орджоникидзе и Киров — давно умерли, и стал преобладать дух недоверия, злобной конкуренции и взаимных интриг. Сталин поощрял это по принципу «разделяй и властвуй». Это все еще была команда, о чем наглядно свидетельствуют события последних лет жизни Сталина, но после Большого террора стало гораздо более очевидно, что это была команда соперников. Антагонизм между Маленковым и Ждановым и их людьми в ЦК был ярким примером. Но были и напряженные отношения между когортами — с одной стороны, старожилами Молотовым и Микояном, а также частично отстраненными Ворошиловым, Андреевым и Кагановичем, у которых было сильное чувство командной идентичности; с другой стороны, была средняя группа из Маленкова, Жданова, Хрущева, Булганина и Берии, которые, в отличие от старшей когорты, по большей части никогда не создавали связей друг с другом; и, наконец, были новые люди, Вознесенский и Кузнецов, которые были восприняты, особенно средней группой, как угроза.