Неизвестность - Алексей Слаповский

– Чтобы вы написали правдиво и честно то, что думаете. Ведь ясно же, даже из этого вашего текста ясно, что вам не нравится пачкотня Меркелова.

– Не в восторге, да, – подтвердил я, зная, что говорю правду, но в собственном голосе мне послышалась готовность к дальнейшему паскудству. Воспротивился, хотел сказать что-то резкое, но Владимир Андреевич встал, подняв ладонь и мягко останавливая ею что-то невидимое:

– Подумайте пока, а я сейчас.

И вот его нет уже довольно долго. Или мне так кажется?

Я сижу и напряженно думаю. Не над своим ответом, ответ уже готов, я точно знаю, что откажусь. Я думаю – что будет после. Скандал в семье я переживу, не в первый раз. Отложенное вступление в Союз художников, а оно наверняка будет отложено, тоже не катастрофа. Самое мерзкое – то, что он назвал уголовным преследованием. То есть – суд и тюрьма.

Вот об этом я и думал, о суде и тюрьме. Представлял, каково мне там придется. Я не очень много знал о тюремных нравах, но соседом моим по дому был рецидивист по прозвищу Бодя, и он был для меня воплощением тюремных типов и нравов. Навсегда запомнилась картинка: мне лет двенадцать, я сижу на лавке у подъезда, а напротив Бодя, худой мужик лет тридцати пяти, руки в наколках, рядом с Бодей какой-то парень, его дружок или подручный, Бодя лениво смотрит то туда то сюда – без цели и мысли, как кот на окне, а дружок свистит и катает ногой камешек на асфальте. И вдруг Бодя ни с того ни с сего, резко поворачивается к дружку и бьет его кулаком по лицу. Раз, другой, третий, очень быстро и сильно. Тот падает, Бодя вскакивает, ударяет его ногой в живот, в голову. И тут же опять становится вял, ленив и скучен, чуть ли ни зевает, спокойно садится на лавку и говорит добрым голосом: «Говорил же: не свисти». А за год до этого я видел: на пустыре за домами лежал дворовый пес, с ним играл котенок, ударяя лапкой по голове. Пес лежал спокойно, мирно постукивал хвостом, и вдруг повернул голову, хамкнул пастью, перекусил котенка, поднялся, отошел от кровавого комочка на пару шагов, лег и прикрыл глаза.

Вот это вот почти животное, неизвестно откуда берущееся, эта легкая готовность ударить, а то и убить, это меня больше всего страшило в будущей тюремной жизни.

Но я сказал себе: ничего, выдержу. Буду драться. Сразу поставлю себя как надо. Авось не убьют. Главное – на этом жизнь не кончится, в тюрьме нет ничего непоправимого. Если же поддамся милому Владимиру Андреевичу, это будет – непоправимо. Ничем не загладить и не искупить. Не хочу с этим жить и не буду.

Вошел Владимир Андреевич – свежий, словно выспался. С улыбкой уверенности в моем положительном ответе, он спросил:

– Ну что, работаем?

– Извините, нет.

Владимир Андреевич усмехнулся. Сел в кресло, взял листки, еще раз просмотрел их:

– А может, этот Меркелов просто дурак?

– Не буду спорить.

– За дураками гоняться – сам дураком станешь. Ладно. Так и будем считать. Но подпись все-таки поставьте.

– Вы же сказали – не пойдет.

– Для отчетности сгодится. Скажу, что бесперспективная разработка. Что ж, до свидания. И вот что. Телефон, который вы запомнили, забудьте. И как меня зовут – тоже. Если встретимся на улице, узнавать не обязательно. Хорошо?

– Хорошо. «Дунканом» подписать?

– Нет, своей фамилией. Вы же «Дунканом» так и не стали.

Мы пожали друг другу руки. Владимир Андреевич улыбался, не заметно было ни человеческой досады, ни служебного раздражения.

Мне это было непонятно.

Я решил спросить:

– Владимир Андреевич, а у вас не будет неприятностей?

– С какой стати? Отрицательный результат тоже результат. Мы же не стремимся стопроцентно всех привлечь. От себя лично добавлю: не каждый день я получаю возможность от всей души уважать человека. А это ведь большое удовольствие – уважать кого-то. Так что – спасибо.

И мы чуть ли не раскланялись, довольные друг другом.

Нет, что-то меняется, думал я, торопясь домой, сам воздух меняется, люди меняются. И я-то какой молодец!

Меня просто распирало от гордости за меняющуюся страну и, конечно, за себя.

Потом я чем-то был занят, куда-то ездил, а через месяц узнал от друзей, что Валеру Меркелова таскали в «серый дом», так называли здание КГБ по цвету стен, допрашивали, мытарили, чем-то грозили, довели до того, что он, напившись, сунул голову в газовую духовку. Если бы не пришедшая на обед теща… Валеру откачали, отвезли в больницу, сначала в обычную, а после переправили в психоневрологический диспансер на Тулупной.

ДИАНА

(1987)

Я слышу: Диана жалобно поскуливает и ударяет лапой в дверь, просится на улицу.

Когти собаки стучат по дереву громко. Давно пора их остричь. Остричь их давно пора. Их пора давно остричь. Пора их остричь давно.

Я не открываю глаз. Иначе она увидит, что хозяин проснулся, подойдет и будет ударять лапой уже не по двери, а по мне.

Я лежу не шевелясь, я обманываю ее.

Это главное, чем ты начинаешь пробавляться с похмелья, – обманом.

В первую очередь обманываешь себя: все не так уж плохо. Да, болит голова, колотится сердце, ноет тело, окоченевшее в неподвижном мертвецком сне. Но я жив. Вчера было не лучше, но я встал, я сдюжил. Значит, смогу и сегодня.

Второе, что наваливается одновременно с первым: чувство вины.

Когти у собаки не стрижены. На работу не хожено. За квартиру не уплочено, ибо деньги пропиты. Мама знает, что со мной. Может быть, вчера звонила. Я, наверное, ее успокаивал. Что говорил – не помню. Как оправдывался перед женой, тоже не помню – если оправдывался. Может, наоборот, винил и упрекал ее. За что? Мало ли. Как в анекдоте: знал бы за что, вообще бы убил.

Не помню. Ничего не помню.

Это третье – беспамятство. Оно уже не пугает, уже привычно. Зато избавляет от дополнительного стыда: не помнишь, как чудил, какие глупости говорил, с кем насмерть поругался, а кому признался в любви. Может, пытался признания подтвердить делом? Или даже подтвердил?

Такое тоже бывало.

Всякое бывало.

Однажды вечером шел по городу, не зная, куда себя приткнуть, уставший от хмельного бесчувствия, увидел знакомый дом, где бывал когда-то очень часто. Там женщина живет, с которой было хорошо, но так получилось, что расстались. Жаль – до сих пор. Вошел в подъезд, поднялся на третий этаж, позвонил. Она оказалась дома и была одна. Прошел, спросил, нет ли выпить. Пожалела, дала. Выпил. И завел речь о том, что не надо было расставаться. Что никого так не любил. Что, пожалуй, завтра же соберу вещи и приду к ней. Навсегда. Она слушала, на глазах слезы. Думал – умиление. И тут она сказала: полгода назад ты приходил и говорил то же самое. Слово в слово. Что не надо было расставаться, что никого так не любил, что завтра соберешь вещи и придешь навсегда. И ушел. И исчез. Она тревожилась, звонила окольным друзьям и подругам, чтобы узнать, все ли со мной в порядке. Ей сказали: болеет. Чем? Известно чем. И она еще больше переживала. Зато теперь все ясно: это был всего лишь пьяный бред.