Дни черного солнца - Н. К. Джемисин

Я не задала вопроса, но, должно быть, Солнышко увидел растерянность на моем лице.

— Я жил здесь временами, — сказал он. — До тебя.

Вообще-то, я уже догадалась об этом, но все равно невольно пожалела его. Как же низко он пал! Верховный бог в трущобе среди безумцев и прокаженных! Я знала о его преступлениях, но все же…

Я поздно обратила внимание на близившиеся шаги. К нам подходили сразу несколько человек — трое?.. — и кто-то из них сильно хромал. Одна его нога волочилась безжизненным грузом.

— А мы по тебе скучали, — раздался скрипучий старческий голос.

Я даже не была полностью уверена, старику он принадлежит или старухе, потом все-таки решила, что старику.

— Рады снова тебя видеть. Привет, юная госпожа!

— Э-э… Привет, — отозвалась я, понимая, что все остальное было обращено не ко мне.

Поздоровавшись со мной, предполагаемый старик повернулся к Солнышку:

— Это ей.

И я услышала, как что-то положили на деревянный пол моего ящика. Запахло хлебом.

— Ты уж проследи, чтобы она это съела.

— Спасибо тебе, — сказал Солнышко, сильно меня удивив уже тем, что заговорил с ними.

— Демра ушла искать старого Суме, — раздался другой голос, моложе и тоньше первого. — Он у нас за костоправа. Бывают и получше, но временами лечит бесплатно… — Нищий вздохнул. — Эх, была бы тут Роул…

— Не понадобится, — проговорил Солнышко.

Ну да, он ведь по-прежнему собирался убить меня. Да я и сама понимала: этим людям доставалось так мало милостей, что было бы слишком расточительно тратить одну из них на меня. А Солнышко удивил меня больше прежнего, добавив:

— Разве только если бы нашлось для нее что-нибудь от боли…

Вперед вышла женщина:

— Да, мы тут кое-что принесли.

Снова что-то опустили на доски, звякнуло стекло, и, по-моему, я услышала плеск жидкости.

— Не самое лучшее, но помочь должно.

— Спасибо, — тихо повторил Солнышко. — Вы очень добры.

— И ты тоже, — произнес тонкий голос.

Женщина пробормотала что-то насчет того, что надо бы дать мне поспать, и все трое зашаркали прочь. Я слушала, как они уходили. Мне полагалось бы изумляться, но для изумления тоже требовались силы, а их у меня совсем не было. Я очень устала.

— Тут еда, — сказал Солнышко.

Моих губ коснулось что-то жесткое и сухое. Это был хлеб; он разломал его, чтобы мне не нужно было отгрызать от горбушки. Грубый, безвкусный хлеб, к тому же такой черствый, что челюсти у меня немедленно заболели даже от маленького кусочка. Орден Итемпаса заботился обо всех гражданах. В эпоху Блистательного никто не голодал, но это не значило, что все люди питались одинаково хорошо.

Я перекатывала комок хлеба во рту, надеясь, что слюна его размягчит, и размышляла об услышанном. Кажется, речь шла о долговременной привычке, а может, даже о ритуале. Проглотив наконец, я сказала:

— Похоже, они тут тебя любят…

— Да.

— Они знают, кто ты на самом деле?

— Я никогда им не говорил.

Тем не менее я была уверена: они знали. В том, как они приблизились и возложили свои скромные подношения, сквозило почтительное благочестие. А еще они не расспрашивали насчет черного солнца, как непременно сделали бы язычники. Они просто верили, что Блистательный Итемпас непременно защитит их, если сможет, — и вопрошать, сможет ли он, просто бессмысленно.

В горле у меня пересохло, пришлось откашляться, но потом я спросила:

— Ты защищал их, пока жил здесь?

— Да.

— А ты… разговаривал с ними?

— Сначала — нет.

А потом начал. Все так же, как и со мной. Я даже ощутила какую-то необъяснимую ревность. Солнышку понадобилось три месяца, чтобы счесть меня достойной беседы. Долго ли он оценивал эти бедные души?.. Я вздохнула, разгоняя праздные мысли. Солнышко попытался скормить мне еще кусочек хлеба, но я отказалась. Есть мне все равно не хотелось.

— Ты никогда не казался мне добрым, — проговорила я. — Даже пока я была ребенком и жрецы в Белом зале рассказывали нам про Блистательного Итемпаса. Они всячески изощрялись, пытаясь изобразить тебя заботливым и добрым — этаким старым дедушкой, который кажется строгим, но на самом деле всех любит. Они говорили, а мне почему-то не верилось. В то, что у тебя были благие намерения, пожалуй, да. А вот насчет доброты — нет.

Я слышала, как он взял стеклянную емкость. Тихо чмокнула пробка. Ладонь Солнышка проникла под мой затылок и бережно приподняла голову; губ коснулась горловина бутылочки. Я приоткрыла губы, и в рот пролился кислый огонь. Ну и вкус!.. Я подавилась и закашлялась, но большую часть все-таки проглотила, прежде чем тело успело заявить о решительном неприятии лекарства.

— Боги! Хватит… — прошептала я, когда Солнышко снова предложил мне бутылочку, и он убрал ее от моего рта.

Пока я силилась отдышаться и заново училась пользоваться языком, Солнышко проговорил:

— Благие намерения бессмысленны, если нет воли претворять их в жизнь.

— Мм, — промычала я в ответ.

Ошпаренный рот постепенно приходил в чувство, а жалко: благодаря ему я ненадолго отвлеклась от боли в голове и руке.

— Штука в том, — сказала я затем, — что обычно ты претворял свои замечательные намерения, втаптывая в дерьмо намерения всех прочих людей. Это ли не бесцельно? Вреда ведь получается не меньше, чем пользы.

— Есть такая вещь, как высшее благо.

Я слишком устала, чтобы вести с ним философские споры. Хотя какое высшее благо было, например, в Войне богов?.. Да никакого — только смерть и боль.

— Как скажешь, — пробормотала я. — Будь по-твоему.

Некоторое время я словно плавала в пустоте. Выпитое снадобье очень быстро ударило мне в голову, не столько избавив от боли, сколько подарив равнодушие к ней. Я уже собиралась вновь задремать, когда Солнышко подал голос.

— Что-то происходит со мной, — проговорил он очень тихо.

— Мм?

— Не в моей природе быть добрым, тут ты права. И никогда прежде я не желал терпеть перемен.

Я зевнула, отчего голова налилась жаром. Я чувствовала его будто издалека.

— Перемены все равно происходят, — сказала я, зевая. — Нам приходится лишь принимать их.

— Нет, — ответил он. — Не приходится. Я никогда их не принимал. Таков я есть, Орри, — ровный свет, которого бежит клубящаяся темнота. Недвижимый утес, который поневоле обтекает река. Тебе это может не нравиться. Я ведь не нравлюсь тебе? Но не будь меня, этот мир сорвался бы в бездну безвластия и беспорядка. В Преисподнюю за гранью воображения смертных…