Истребитель - Дмитрий Быков

Но это не был полюс – Чернышев поднялся чуть выше. А там они пролетели и точку, из которой торчит земная ось.

На короткий миг они почувствовали, что смысла нет ни в чем вообще, что где нет человека – нет и смысла, что, даже если добраться до самой высокой каменной вершины, которая выше Эвереста, – ну и что? – там ничего не будет, кроме камня. Даже если ты достроишь Вавилонскую башню, то сможешь утешиться только тем, что свысока посмотришь оттуда на землю; но парадокс в том, что земли оттуда не видно. Вот так и полюс: он занимает столь мало места, что фьють – и нету, и опять пошла окружающая его грусть.

Дубаков почувствовал такую бессмыслицу всего, что ему надо было срочно увидеть или услышать другого человека. Он повернулся к Чернышеву.

– Полюс прошли, – сказал Чернышев.

– Да уж чувствую.

– Что чувствуешь?

– Законную гордость, – сказал Дубаков.

– Ага, – равнодушно сказал Чернышев. – А я чайку попил бы.

– Сказано – сделано, – радостно сказал Дубаков и налил ему колпак лимонного чая из термоса.

– Пора шефа будить, – заметил Чернышев.

Дубаков растолкал Волчака, который спал удивительно глубоко и спокойно, хотя на лице у него было выражение полного непонимания, даже, пожалуй, обиды.

– Алло, Долли! – сказал Дубаков. Все-таки они готовились. – Мы пролетели полюс.

– А? – переспросил Волчак. – Дура! Что ж ты меня не разбудил!

– Да ничего особенного, – пожал Дубаков толстыми неудобными кожаными плечами. – Полюс как полюс. Народу никого.

– Ну и ладно, – неожиданно легко согласился Волчак. – Но что разбудил – это хорошо. Все время дрянь какая-то снилась. Причем детство. Тысячу лет не снилось, а тут – на.

– И что же? – полюбопытствовал Дубаков.

– Дрянь в целом, – повторил Волчак. – Детство мое в целом было дрянное. Доложи мне, Дубаков, показатели.

Летчики знают, что всякий полет – концентрированное отражение предполетных ситуаций: они его как бы предсказывают, но в форме аллегорической, и только умный высчитает тот сдвиг, с помощью которого можно эти намеки разглядеть. Когда на последних неделях подготовки в АНТ вписался Баженов и задел крыло, Волчак сразу понял, что ближе к концу полета случится какая-нибудь непредвиденная херня, так оно и вышло. На тридцать девятом часу полета, когда рулил Дубаков, они вошли в густую облачность и быстро обледенели. Самолет перегрузился, на нем была сантиметровая ледяная шуба, Волчак скомандовал резкое снижение, и тут Дубаков в ужасе увидел, что прямо в лобовое стекло резко выбросило просто-таки массу воды. Это могло быть только одно – лопнул расширительный бак водяного охлаждения. Почему так вышло? Допустим, замерзла трубка, отводящая пар, пар перестал отходить и разорвал бак, и теперь головки цилиндров не будут омываться водой, а это значит – через пять минут мотор взорвется, разлетится к такой-то матери. Дубаков стремительно убрал обороты и принялся отчаянно качать воду вручную, но насос воду не брал, поршень двигался с ужасной легкостью, и тело у Дубакова стало таким же легким, ватным. Садиться было некуда. Волчак все понял – вообще был быстрый, когда надо, – и ринулся вспарывать резиновый мешок с запасом питьевой воды. Мешок, однако, застыл, незамерзшей воды там было от силы три литра. Тут осенило Чернышева. Ссать в полете надлежало в резиновые зонды, потом всю мочу сдать на анализ, медики не шутя называли ее бесценной. Шары, заорал Чернышев, шары! Они висели в относительном тепле. Чернышев с Волчаком слили содержимое в запасной бак, и ручной насос, мать его, заработал; это было невероятно, но они выгадали минимум полчаса. За это время Дубаков сообразил, что бак цел, но трубка действительно замерзла, давление в системе возросло и сработал редукционный клапан, от чего еще никто не умирал. Он выбросил многовато воды, это было худо, но не катастрофично. Вдобавок не осталось шаров для малой нужды, и ссать теперь, предположил Волчак, придется прямо в бак: как прекрасно устроен человек, сказал он, как хорошо он пополняет все запасы, как он прямо вот сам является деталью самолета, – что я и отмечал в городе Парижске! Давайте, однако, пожрем. Извлечены были задубеневшие яблоки, твердые ледяные апельсины и вполне кондиционная курятина. Апельсин мой ледяной, запел Чернышев, поговори-ка ты со мной! Дубаков вгрызся в курицу. Ты подгорна, ты подгорна, широкая улица, – закричал он, – по тебе никто не ходит, ни петух, ни курица, а если курица пойдет, то петух с ума сойдет! В этот момент они поняли, что долетят. Великое дело жратва!

С появлением под крылом живой нормальной суши, хотя и льдистой, и болотистой, и безлюдной, пошла чистая радость, испытанная, вероятно, Колумбом, когда он после тошнотной океанской зыби поплыл вдоль зеленых берегов. Было в принципе понятно, что не Индия, но все равно радостно. Дубаков отбил радиограмму: задание в основном выполнено жмем руки приветствуем! Высота была три тысячи, прекрасный антициклон, словно стоило влететь в Западное полушарие – и все пошло блестяще. Погоду, правда, предсказывали неровную, но где, когда мы видели ровную погоду? Чернышев пошел записывать сводки, Волчак взял штурвал, Дубаков улегся на расстегнутый спальник. Не спалось, потому что недавнее напряжение еще гудело во всем теле, и Дубаков сказал мечтательно: почти как тренировочный полет… Волчак расслышал и ответил: так к нему и относись. «А какой следующий?» – спросил Чернышев, готовый к новым подвигам. Через Южный, проревел Волчак. Господи, там-то что делать, одни пингвины… Вот именно, сказал Волчак, там никого нет и никому не надо, и значит, это самое наше место. Точно, сказал Дубаков, мы сделаем там курорт.

А это была мысль не праздная – не про курорт, а про Южный полюс; не может быть, чтобы планета не хранила сюрпризов, чтобы просто так сделаны были эти две кладовые льда на вершинах нашего геоида. Не зря древние помнили про Гиперборею, не зря на карте Меркатора изображался северный материк, а тайным обитателям юга приписывалось знание всех наук. Там, за далью непогоды, есть блаженная страна – в нее верили больше, чем в то, что на земле рано или поздно восторжествует счастливый строй; этот строй уже торжествует, но не для всех же? Должен быть фильтр, фильтр для тех, кто добрался, там они встретят нас, там волшебная страна пилотов, долетевших до полюса, мореходов, нашедших тайный южный путь, Земля Санникова и Толля. Туда улетел Амундсен, туда ушла экспедиция Франклина, там на входе выдают бессмертие. А Скотта туда не пустили, и он от обиды повернул назад, хотя почему не пустили? А потому, что на входе потребовали отречься от жены, которую он страстно любил, – и он поплелся назад, чтобы замерзнуть в двенадцати милях от спасительной базы; что, кэптейн, помогла тебе твоя жена? Надо будет рассказать Бровману, пусть напишет рассказ, думал Дубаков сквозь нервный сон.

Не сказать чтобы до конца шло гладко: плохо работал передатчик (пробираясь в хвост, надорвали антенну), пришлось подниматься над циклоном, идти на шести тысячах, кончился кислород, у Волчака один раз шла кровь носом, но в целом третьи сутки над мирной сушей были почти отдыхом, если не считать нараставшего чувства отдельности и закрытости. Они не получали ни одной радиограммы, понятия не имели о погоде, и пока Чернышев не поймал радиомаяк, было ужасное ощущение, что они одни на свете. Вдобавок Дубакову стало казаться, что горючее не убывает. Это была иллюзия, конечно, и это было лучше, чем если бы оно вдруг катастрофически убыло, как было у него однажды над Новгородом, когда сломался датчик; но в американской ночи, да еще при луне, он, Дубаков, стал вдруг фантазировать на тему, что, пока они летали, Земля опустела. Почему? Да мало ли, война, эпидемия, все вдруг попали под таинственный луч сумасшедшего профессора. И вот прилетают они в пустую Америку, все в их полном распоряжении, но ничего человеческого, и с них должна теперь начаться новая цивилизация, и что же это будет, интересно, за цивилизация? Женщины… Где взять женщин? Дубаков представил, что одна какая-нибудь американка, скорей всего негритянка, осталась, ее не взяли; негры же вечно утеснены, он читал недавно книжку про восстание Джона Брауна. Негритянка достанется, конечно, Волчаку, командиру; но Волчак свой, советский командир, он поделится. И будущее поколение их будет метисами – метисы, говорят, умные; надо будет слетать на полюс за Кригером, он умный, и человек прекрасный, и потомство от него будет с прекрасным характером… Хорошие вырастут люди, без сантиментов. Но представить Землю, заселенную героями?.. Что они будут делать, ведь пахать и сеять так невыносимо нудно… И потом, кому докладывать? Зачем совершать подвиги, если о них некому будет доложить? Дубакова взял ужас, но тут Чернышев поймал Сиэтл.