Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали» - Коллектив авторов

сами не войдя в Константинополь. Скоро увидим – и мы и болгары – останемся побежденными. У нас отымут все, все… С слабыми не церемонятся, и наши победы Габсбурги запишут в свой кредит. И больше… Немезида истории не прощает…

Как я теперь вспоминаю – мы не обратили никакого внимания на пророческий экстаз писателя, которого тогда еще никто не считал великим.

– Вечная истерика!.. – заметил кто-то.

На этом и успокоились. Пришел И.Ф. Горбунов2, и с ним в эту маленькую квартиру нашего любимого поэта ворвалась точно освежающая стихия смеха. Хохот стоял в гостиной… Иван Федорович был в ударе. Только Достоевский оставался мрачен и, забившись в темный угол, молчал.

Когда мы уже расходились, он подошел к Горбунову.

– Хорошо рассказываете. У вас настоящий русский смех… Гениальный вы человек, из самого нутра народного юмора. Цены вы себе не знаете!..

Взял его руку и точно на ухо ему:

– Все смеетесь… А плакать вы умеете?..

– Как это?

– По-бабьи! Как бабы причитают над могилой. Тяжкий плач… – ронял он беспорядочно, безо всякой связи, точно отвечал чему-то говорившему в его душе.

Я тогда же записал этот вечер…

II

Апостол униженных и оскорбленных, он не умел делить себя надвое. Он не только апостол нищеты и горя. Достоевский – пророк. Он не посещаем, а одержим вдохновением, как одержимы им библейские пророки. Тотчас после припадков эпилепсии – ему (а, может быть, и в ее корчах) открывались грозные дали грядущего, сокрытого спокойным наблюдателям жизни. В судорогах пророческого отчаяния стена между настоящим и будущим перед ним падала. Он не угадывал, а видел сегодняшнюю Россию: гибель ее мощи, растление культуры, разврат и оподление власти, расхищение войнами накопленных богатств духовных, смерть совести и веры, терзания ее ума и творчества, и рабство обманутого соблазнительными лозунгами народа!

Он видел Смердяковых в алтарях и на престолах. Мерзость стихийного предательства, просочившего, как губку, брошенную в грязь.

И его пророческий глас, полный ужаса и скорби, Н.К. Михайловский, властитель дум того времени, назвал жестокостью.

«Жестокий талант»… «Жестокий писатель»! Но что такое жестокость пророка? Каждый пророк неумолим, волею пославшего его, он бичует, любя. Не жесток – а жгуч. Помните Пушкинского пророка? Во всей русской поэзии Достоевский наиболее любил это стихотворение.

Как он читал его!

Меня обдавали холодом и жаром эти в огне и крови выкованные строки:

Восстань, пророк! И виждь, и внемли!

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей!

Глаголом жги сердца людей! Но жжет то, что раскалилось в тебе самом и прежде всего выжгло тебя. Красно-огненная сталь, выхваченная из пылающего горна. Горн – сердце пророка. И сам он весь в горении. И прежде, чем глаголом жечь сердца людей – он горит, не сгорая, в огне предвидения, праведного гнева и ужаса от гибели всего, что он любит!

Это ли холодная жестокость?

Русский гений всегда общечеловечен. Русский ум и сердце обнимают все мировое. В них нет узости и мелочности. Помните Карамазова, который готов был отдать поляку и Черное море? Это не расплывчатость, а равнодушие к достоянию. Может быть, именно поэтому он так, разиня рот, уступил все позиции большевизму, – этому олицетворению партийного эгоизма, родившемуся не в России, но расцветшему на податливости ее духовной нищеты.

Нищий пророк, все истинные пророки были нищи!

Вы помните рассказ о нем?

Писатель, посетивший его в убогом кабинете, не знал, куда ему сесть. Клеенка дивана была вся в дырьях, сквозь которые торчали потроха какой-то дешевой набивки.

– Не умру, пока не переменю клеенки! – сказал Достоевский.

Богатство, сначала десятки, а потом сотни тысяч пришли к нему, когда он уже истлел в могиле.

Гении, как мощные деревья, уходят вершинами в безоблачные или грозовые выси, – их корни в земле.

А. Яблоновский

Старый спор славян

Не любит черт ладана… Не любят в советском царстве, в коммунистическом государстве Достоевского…

Ох, как не любят!..

И, конечно, самую бешеную ненависть вызывает роман «Бесы».

Горький, помнится, стоял за полное изъятие этого романа, чтобы пресечь развращение читателей. Неблагосклонно отзывается теперь о романе и Луначарский в «Вечерней Москве».

«Федор Достоевский, – пишет этот мелкий бес, – написал роман в период крайнего озлобления и одичания».

Он хотел угодить реакции и «нанес самый свирепый удар по русскому революционному движению». Это была как бы плата за покровительство. Реакция покровительствовала Достоевскому, а Достоевский стремился угодить реакции.

И еще:

«Этот роман представляет собой сплошную клевету. Достоевский или вовсе не знал революционеров, или сознательно лгал на них»…1

Как видите, все это не более, как «старый спор славян». Славяне «подпольные» уже лет пятьдесят как стараются свести свои счеты с Достоевским и не жалеют самых соленых слов, чтобы «заклеймить клеветника», якобы оболгавшего русское подполье. Но спор этот давно решили читатели.

Чем больше ругается подполье, тем усерднее читаются «Бесы». Думается, я не ошибусь, если скажу, что из всех произведений Достоевского в библиотеках больше всего спрашиваются именно «Бесы», даже больше, пожалуй, чем «Братья Карамазовы». Библиотечные экземпляры этого романа всегда засалены и до последней степени «зачитаны», даже до дыр.

Это решительное и повсеместное предпочтение читателей должно бы заставить задуматься даже Луначарского. Отчего, в самом деле, так случилось, что роман, написанный «в период крайнего озлобления и духовного одичания» автора, стал настольной книгой русского читателя и насчитывает своих поклонников миллионами?

Неужели такова власть «клеветы»?

Неужели за 50 лет миллионы читателей не могли отличить правду от сознательной лжи и не могли понять, что «одичавший клеветник» их дурачит и пишет о том, чего не знает?

Не странно ли: лучшие перья коммунистического царства сколько лет предостерегают толпу от бессмысленного увлечения «одичавшим клеветником», а толпа явно предпочитает «клеветника» и упивается его книгой? И даже до такой степени, что лучшие «перья» поднимают вопрос о насильственном запрещении соблазнительного романа.

Ясное дело, что здесь что-нибудь не так. Ясное дело, что читатель угадал правду в романе и понял жизненность его фигур.

Клевета никогда не живет долго и не сохраняет своей власти над целыми поколениями. Она выдыхается, стареет. Как бы ни был талантлив клеветник, но через полсотни лет от него ничего не останется, и вся злоба его истлеет, как кости в гробу. А «Бесы» не истлели. Кто может сказать, что Верховенский, Шатов, Кириллов, Шигалев, Игнат Лебядкин и пр. – не живые люди? Разве сам Луначарский не похож на Верховенского-младшего?

В том-то и дело, что Достоевский не только гениально схватил типичные черты