Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках - Михаил Одинцов

— Все это, Степан, правильно. Но мне думается, что в такой человеческой мешанине отбиться от своих только порядочному командиру и красноармейцу страшно. Зато подлецу сподручно: не дезертир, не без вести пропавший, не убитый, но и не живой. Так, тень на государственном коште. А потом где-нибудь и когда-нибудь, когда уже за свою шкуру будет не боязно, этот тип объявится. И закон не ухватит. Потому что на какой-нибудь бумаге будут стоять штемпели, удостоверяющие, что он усиленно искал свою часть. — Наклонился к кабине: — Эй, шофер! Давай вон за той машиной. Там наш командир…

…Солнце упало за дымный горизонт, и в начавшихся сумерках низко над землей показался самолет. Толстоголовая, пузатая рыбина, с двумя крыльями вместо грудных плавников, сделав разворот, пошла на посадку. Его ждали: обшарпанный, видавший виды грузовой Ли-2 прибыл за летчиками. Через несколько минут сел еще один такой же самолет. Надежды Осипова не оправдались.

Вместе с темнотой пришло разрешение на вылет. И прилетевшие днем снова поднялись в воздух, но теперь уже пассажирами… В грузовой кабине горела одна малюсенькая лампочка над пилотской дверью, которая не разгоняла мрак, а только определяла, где нос, а где хвост самолета. Фюзеляжные иллюминаторы, не добавляя освещенности, дымились темно-синими ледышками. В мерцании света только угадывались белесые силуэты летчиков, расположившихся на откидных сиденьях. Бочкообразный фюзеляж, вбирая в себя все вибрации и шумы от работающих моторов, с дрожью басовито гудел. Обычного разговора в этом гуле, дребезжании и еще невесть каких звуках услышать было нельзя. А кричать никому не хотелось. Сидели молча…

Минут через десять после взлета открылась дверь из кабины летчиков, и только потому, что Русанов сидел первый, вышедший наклонился к нему и прокричал в самое ухо:

— Товарищ летчик! В хвосте лежат чистые крыльевые чехлы. Пусть два человека их расстелют по полу, а потом ложитесь все спать. Лететь будем долго. И чтоб никто не курил.

Майор по словам определил, что с ним говорит бортмеханик.

— Хорошо. Сейчас организуем. Спроси у командира разрешение на меня. Хочу побывать в кабине. Спать не хочется, а в самолете таком впервые.

Бортмеханик ушел. Русанов за руку подтащил к себе Осипова:

— Матвей, давай в хвост за чехлами, и укладывайтесь спать. Вместо подушек — парашюты…

Вскоре полторы эскадрильи во главе со своим командиром спали…

У Русанова из головы не уходили думы, навеянные разговором с командиром полка, которому они оставили самолеты. Он вспомнил, как обрадовался человек, когда их увидел: думал, что прибыло к нему пополнение. Позвонил при нем куда-то начальнику. А потом потухшим голосом прокомментировал:

— Комдив говорит, что вы для другого дела предназначены. Не знаю, что важнее сейчас Сталинграда. Ну, ему виднее. Жаль, повоевали бы вместе. Вижу, ребята у тебя боевые.

Он понимал его, как самого себя. И согласен был воевать здесь. Но служба есть служба. При них пришла с боевого задания из шестерки четверка. Опять двоих недосчитался полк.

Ему разрешили зайти в пилотскую кабину. И теперь он молча смотрел мимо головы летчика вперед. Самолет все еще набирал высоту. Волга иногда была видна отдельными блестками с левого борта. За ней, уплывая под крыло, кустилась длинная лента пожаров… Правая сторона неба хорошо вызвездила, но ниже звезд была непроглядная темень. И в этой темноте казалось, что у самолета нет правого крыла.

Впереди по курсу полета, в темном ночном небе, низко над горизонтом висел ковшик Большой Медведицы, а выше неярко, одиноко светилась Полярная звезда. От Полярной он снова вернулся взглядом к ковшу Медведицы и стал разглядывать его ручку. Предпоследняя звезда была не одна — близко к ней мерцала еще одна малюсенькая. Он почему-то представил их двумя живыми существами на прогулке и подумал: «А ведь примерно в этом же направлении, только совсем близко, наш дом, а в нем и моя «двойная звезда» — Лиза и Роман. Но как к ним попасть? Хоть бы увидеть одним глазом. Фронтовые дороги сделали это небольшое расстояние почти непреодолимым. Надо надеяться… Без надежды жить почти невозможно. За нее борются миллионы людей».

Память Афанасия Михайловича стала настойчиво выискивать и возрождать эпизоды семейной жизни. Взявшись рукой за подлокотник командирского кресла, он привалился левым плечом к переборке, отделяющей штурмана от пилотов, и закрыл глаза. Так лучше вспоминалось…

Афанасий «увидел» округлое, с задорным носиком лицо жены, окруженное пепельными волнами волос. Лиза смотрела на него тревожно-радостными карими глазами и, как всегда, улыбалась немножко одной стороной рта, отчего на правой щеке появилась маленькая ямочка. Видение настолько было ярким, что он готов был услышать и ее звонкий, высокий и чистый голос, спрашивающий:

«Ну что, пилот? На сегодня служба закончена?»

«Нет, моя любовь! Служба теперь не кончается ни днем ни ночью. И так будет, пока не кончится эта война».

Усилием воли Афанасий Михайлович «стер» портрет жены и стал «рисовать» сына.

Вначале появилась кудряво-лохматая головка. Лиза не давала его до года стричь. Но лицо сына двоилось: то он видел в нем жену, а то себя. И подумал: «Наверное, на самом деле так, потому что в Романе мы оба».

От Романа пахнуло молоком, гречневой кашей и чем-то, что все вместе означало: родной дом.

Насмотревшись на сына, он решил посчитать, сколько они были вместе: «Два года вместе и два отдельно, а Ромашка прожил половину своей жизни без отца. Интересно, какой он сейчас?…»

И тут до Русанова вновь донесся шум работы моторов, дрожь переборок Он достал носовой платок, вытер заслезившиеся глаза, тихонько высморкался. Чтобы погасить нахлынувшее волнение, стал расспрашивать борттехника о самолете. Они разговаривали не торопясь: впереди еще был длинный путь, а Ли-2 делал свое дело — вез Русанова, спящего Осипова с летчиками навстречу новым заботам, неизвестным осложнениям и опасностям.

Русанову повезло, полку было приказано перебазироваться под Москву. И у майора появилась надежда, что, возможно, обстоятельства позволят ему увидеться с семьей, хотелось немедленно сообщить об этом Лизе, но писать было опасно; планы на войне чаще изменялись, нежели выполнялись. И тогда из ожидаемого свидания могла вырасти еще более тягостная разлука. Два дня сборов показались ему неимоверно длинными, а ночи бесконечными. Русанову не спалось: ожидание и неуверенность мешали ему. Одна и та же мысль все время преследовала его: «Вдруг обстановка изменится, и нас пошлют на другой фронт». Успокоился, когда командир полка взлетел во главе первой группы — перелет начался…

Курс на северо-запад, на Горький, на Москву.

Русанов внимательным взглядом проводил уплывшую назад волжскую петлю вокруг Жигулей и с интересом стал рассматривать летящую навстречу самолету землю. Здесь он был первый раз…

Показался Ульяновск, давший миру великого Ленина, и Волга стала уплывать вправо. Под самолетом все больше разгоралось осеннее разноцветье лесов, от которых на душе стало теплее. Видно, где-то в душе, в ее глубинах осталась на всю жизнь память детства, память о лесе, в котором он рос. Сейчас, рассматривая желто-бело-оранжевые березовые рощи, зеленые дубовые перелески, багряные брызги ольховников, он наслаждался, отдыхал от степного однообразия. Наверное, как он в лесах, так и украинец или казак видят степи и красоту, которая недоступна ему. Ближе к Горькому лесов становилось все больше. Золото лиственной осени начало вытеснять зелень сосен и елей. Наконец, справа и слева, косо перечеркнув землю, к самолету устремились две реки! Впереди показался дымящий заводами город.