Пребудь со мной - Элизабет Страут

В противоположном от него конце комнаты послышалась какая-то возня, открылась железная дверь, надзиратель отступил назад, и появилась Конни в желтовато-коричневом платье без пояса, с неподобранными волосами, с красными, глубоко ввалившимися глазами. Он ее не узнал бы. Но при виде его лицо ее просветлело, она протянула к нему руки и сказала:

— Тайлер!

Джинни научилась говорить «папа — священник».

— Священник! — кричала она, хлопая в ладоши, пока Маргарет Кэски стояла у нее за спиной, а старая собака Минни радостно виляла хвостом, прежде чем положить голову на перекладину кресла-качалки.

— Смотри, как она разговаривает, Тайлер, — сказала миссис Кэски. — Я целую неделю показывала ей на твою фотографию и повторяла: «Папа — священник», и теперь она это выучила.

Маленькая Джинни спрятала лицо в диванную подушку, хихикая, потом подбросила эту подушку в воздух. «Папа, папа!» — и взрыв радостного смеха. Кэтрин наблюдала за ней, засунув в рот пальцы.

— Вынь пальцы изо рта, — сказала ей бабушка. — Даю слово, если бы ты только представляла себе, сколько микробов живет на руке… Да вообще на чем угодно. Ты знаешь, что такое микробы, Кэтрин?

— Папа — священник, — сказала Джинни.

Девочка уже выглядела так, будто начала уставать: она была белокожа, голубые тени у глаз появлялись быстро — и было сразу видно, что она устала. Впервые во время их поездки сюда Джинни не заснула в машине, объяснила Тайлеру миссис Кэски. Ребенок сейчас в таком переходном периоде — от двухразового дневного сна переходит к одноразовому. Тайлер не помнил, чтобы Кэтрин переходила от двухразового дневного сна к одноразовому.

— Извините меня, — сказал он, потому что у него в кабинете зазвонил телефон.

Звонила Ора Кендалл:

— Тайлер, что происходит?

— Очень рад вас слышать, Ора, — сказал Тайлер. — Давно не слышал. Ну как вы, Ора?

— Ох, да оставьте вы это, Тайлер. Люди в городе говорят всякое разное. Вы должны это знать.

Горизонт за окном выглядел так, будто там разбили яичный желток и теперь он разливался по всему краю земли.

— Я не слежу за городскими сплетнями, Ора.

У Тайлера вдруг перехватило дыхание, и он почувствовал скованность во всем теле, словно вдруг очутился в теле очень старого человека.

«…Открылись на меня нечестивые уста, и коварные уста говорят против меня лживым языком…»[94]

— Это все в основном про Конни. Сама я этому не верю, но говорят, вы вчера ездили посетить ее в тюрьме.

— И что такого, если ездил, Ора? Я ездил вместе с ее мужем. Священник посещает людей, попавших в беду.

— И что она сказала? Господи, она это сделала?

— Ора, вы же знаете, я не передаю содержание бесед.

— Правда. Ну, люди говорят, вы, должно быть, помогали ее прятать. Ох, да они вообще всякое говорят. А по моему мнению… Вы хотите знать мое мнение, Тайлер?

— Хочу, на самом деле. Да.

— По моему мнению, вам надо начать выходить из дому и разговаривать со своими прихожанами. Пусть они видят вас — ради всего святого! Расскажите им о своих тревогах. Скажите, что понимаете их тревоги.

Небо за окном становилось все более синим, с поразительной желтой полосой, разливавшейся по его нижнему краю. Деревья на холмах стояли коричневые, нагие и неподвижные.

— Понятно, — сказал Тайлер, медленно опускаясь в кресло.

— Джейн Уотсон даже собиралась… Впрочем, это не важно. Но слезайте с вашего пьедестала, перестаньте задирать нос и возвращайтесь на грешную землю — к простым людям, Тайлер.

— Понятно, — снова сказал он. У него почему-то закололо в подмышках. — Любой, кто захочет повидать своего священника, Ора, увидеть, кто он такой, и услышать, что он может сказать, пусть приходит завтра в церковь.

Он так и сидел в своем рабочем кресле, глядя, как угасает желтизна на краю неба, и, как раз когда он подумал, что солнце ушло совсем, на небо вернулось солнечное отражение поразительным розовато-пурпурным сиянием на бороздчатых облаках. Тайлер попытался вспомнить, как сильно ему когда-то нравилась Ора, но воспоминание казалось слишком далеким. Голову его заполняла Конни — будто густой темный мох, — ее образ, когда надзиратель уводил ее прочь, как она, обернувшись в дверях, на него посмотрела, ее покрасневшие глаза, словно у испуганного ребенка; на прощанье он поднял руку — дать ей понять, что придет еще, он ведь не сказал ей этого прямо, когда они разговаривали. Уходя из тюрьмы, он прошел мимо группы мужчин-заключенных, направлявшихся в столовую — ту самую столовую, которой пользовались и обитатели Окружной фермы, находившейся с другой стороны того же здания, и эти мужчины вызвали у него страх: глаза их сверкали, когда они оглядывали его с головы до пят, а надзиратели говорили им: «Проходите-проходите!»

Он спросил шерифа, не опасно ли Конни находиться здесь. И тот ответил: «Не-а. В мое дежурство ничего не случится». Они привезли надзирательницу из Скаухигана. Тайлер никогда в жизни не видел тюремных надзирателей. А вот Бонхёффер даже подружился со своими надзирателями — с некоторыми из них.

Тайлер побарабанил пальцами по губам. Довольно долго он так и сидел, пока холмы в отдалении не стали почти неразличимы, а бассейн для птиц за окном не превратился в серую тень.

Когда детей уложили спать, Маргарет Кэски села на диван с вязаньем, рука ее неостановимо и быстро двигалась.

— Сядь! — приказала она Тайлеру, и тот послушно опустился в кресло-качалку. — Как ты можешь себе представить, мне было больно и противно слышать про Конни Хэтч, что она призналась в убийстве тех двух женщин. Здесь, у тебя в доме, была сумасшедшая, Тайлер. Ты понимаешь, какой это был для меня шок?

Тайлер минуту подождал с ответом.

— Я ездил ее повидать, — наконец сказал он.

Маргарет Кэски перестала вязать:

— Ты ездил ее повидать? Куда?

— В тюрьму. Вчера. С Адрианом. Мы поехали туда вместе.

— С чего это, боже милостивый, ты решил, что обязан поехать и повидать эту женщину?

— Мама, ради всего святого! Это же моя работа. Она в беде.

Его мать возобновила вязание.

— Да уж, еще в какой беде, сказала бы я. Надеюсь, они, с Божьей помощью, посадят ее под замок и выбросят ключ.

Тайлер смотрел, как она вяжет, пытаясь вспомнить маму своей ранней юности — и не мог. Ему казалось, что женщина, сидевшая перед ним на диване, создана из молекул, так плотно спрессованных, что ее лицо, ее длинные пальцы, ее тонкие щиколотки — все у нее под кожей сделано из какого-то прочного металла. И тем не менее ведь и она бренна. Как бренны мы все.