Жилец - Михаил Холмогоров

Уже от порога Штейн окликнул:

– Да, мой вам совет напоследок. Никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не рассказывайте о том, где вы были и что делали. Особенно, если все-таки выйдете на свободу.

* * *

Арон Моисеевич знал, что советовал. Хотя каждый вечер казенная машина отвозила его домой к драгоценной Мусе и младенцу Марику, он отсчитывал последние дни своей свободы. Может, и жизни. Вдруг почти перестал появляться и даже по телефону подгонять работу Шестикрылов. Смирился со срывом сроков? Не похоже. Он в последнее время и подгонял как-то без напора, без обычного азарта. И центральный аппарат вроде как утратил интерес к делу. Очень странно ведет себя сотрудник центрального аппарата, надзирающий над «Хладным Тереком», Люциан Корнелиевич Лисюцкий. После той истории со Свешниковым он стал избегать прямых контактов со Штейном. Уже целый месяц на звонки отвечает секретарша и, как назойливому любовному неудачнику, сообщает, что Люциан Корнелиевич вышел, вызван к начальству, а теперь вот уехал в командировку, и, говорят, на целых три месяца. Не к добру это.

Люциан Корнелиевич Лисюцкий считался одним из лучших оперативных сотрудников ОГПУ. Он был умен, чуток и деликатен в самых темных делах. И всеми этими качествами, неоценимыми в работе чекиста, руководила ненависть. Не к врагам революции и советской власти. К самой советской власти. Она показала силу сразу, в октябре семнадцатого. А его командиры, уважаемые преподаватели Александровского юнкерского училища, вывели желторотых юнцов против Красной гвардии одних. В Московском гарнизоне не оказалось ни единого взвода, верного правительству. На четвертый день боев юнкер Лисюцкий увидел тоску в глазах штабс-капитана Хватова и понял, что это – конец. Он не стал дожидаться разгрома и тихо-тихо, дворами-переулочками покинул гибельное дело. Он мог служить только силе. Хотя силу эту – хамскую и грубую – ненавидел люто. И чем острее ненавидел, тем ревностнее служил. В мае 1918 года он сдал чекистам своих товарищей по юнкерскому училищу, собравшихся бежать на Дон к атаману Краснову. Прознав про эти замыслы, он взял на себя организацию бегства из красной Москвы, а накануне назначенного срока все заговорщики до единого были арестованы. Впрочем, и Лисюцкий тогда исчез из города, а появился только в сентябре. Сколачивать новую рать из юнкеров и знакомых офицеров.

ВЧК была ненасытна, а враги быстро кончились. И Лисюцкий запихивал в пасть Лубянки поочередно всех своих родных, знакомых, знакомых знакомых. Схема была проста. Улавливая недовольство – а кто тогда был доволен? – Люциан Корнелиевич предлагал свои услуги – обеспечить переправку на Юг, сменить или подправить документы, и жертвы сами обрастали вещественными доказательствами своей непримиримой вражды к революции. Хотя о заговорах и даже о переходе в Добровольческую армию никто уже и не помышлял. Это все были интеллигентные обыватели, уставшие от страха, голода, соседства с пролетариями в уплотненной квартире.

Он очень ловко сплел агентурную сеть из тех «бывших», которые легко обронили нравственные устои под студеными ветрами военного коммунизма. Эльза была одной из первых агенток, завербованных Лисюцким. Они давно уже жили в грехе, Люциан Корнелиевич стал называть ее «мой верный секс-сот», а Эльза уже всерьез помышляла о том, что неплохо было б расстаться с одиночеством. Но в тридцать лет, полагал Лисюцкий, рано расставаться со свободой и безответственностью, и намеки Эльзы на сей счет таяли в воздухе. А когда матримониальный мотив стал звучать назойливее, Лисюцкий сплавил Эльзу к Штейну. С глаз долой – из сердца вон. И какое-то время их отношения влеклись по накатанной дорожке: в минуты «почему бы не развлечься» Люциан Корнелиевич вызывал Эльзу на конспиративную квартиру в большом доходном доме в Трехпрудном переулке, равнодушно любопытствовал о новостях особняка, хотя что она могла ему такого поведать? Заключенные держались с лучшей стенографисткой ОГПУ настороженно, и всякие разговоры обрывались на полуслове при ее появлении. Злой хитрец Чернышевский так просто издевался, заводя речь исключительно о погоде. Играл, видите ли, с судьбой в кошки-мышки. А Эльзу доводил тем самым до белого каления. Лисюцкий любил в ней такие минуты крайнего раздражения – ее неостывшая ярость разряжалась на широкой кровати с бархатным покрывалом, которое они в радостной страсти не всегда успевали содрать.

Но вот с некоторых пор, момент Лисюцкий упустил, Эльза стала заметно охладевать к их встречам. И поначалу это даже устраивало Люциана Корнелиевича, он почувствовал себя свободным от ее поползновений на брак и мещанское счастье в новой квартире на Чистых прудах. И отпускал ее с легким сердцем без развлечений в постели, когда она ссылалась на недомогания. Куда денется женщина, единожды побежденная?

А вот и делась. И Лисюцкий слишком поздно обнаружил это, хотя опытный чекист мог бы давно понять, что с агентом происходит что-то неладное. Эльза в докладах обнаружила некоторую заученную холодность. И вроде бы понятно: информация ее весьма скудна и однообразна, но куда делось ее презрение к своим «клиентам»? Где гнев, где белое каление, едва помянешь Чернышевского? Где ее злые шуточки в адрес Поленцева, к которому ее приставили? А потом вдруг возникло подозрение, что Эльза как-то оберегает обитателей особняка от всякого рода неприятностей. Фигуры умолчания стали возникать в ее докладах. Всерьез-то он это почувствовал, когда опрашивал ее о Свешникове, – тут очень бы пригодились оброненные словечки лопоухого гения. А в его неосторожности по этой части Лисюцкий не сомневался. И надо же – ничего путного от Эльзы он в тот вечер не добился.

* * *

Лисюцкий ждал Эльзу в Трехпрудном десять дней спустя после казни Свешникова. Чуткий к опасности, он предвидел, что авантюра Менжинского с «Хладным Тереком» движется к развязке и здесь надо повести себя по-умному. Недавно на коллегии ОГПУ Ягода высказал сомнение в том, что именно терское казачество должно стать предметом романа. Все-таки там и сейчас неспокойно, горцы… И поселил тревогу в душе наркома.

Штейн умен и догадлив. Но при всем колоссальном опыте работы в органах ему явно недоставало здорового цинизма. Он нарушил главное правило выживания в тайной полиции: не увлекаться, стоять над делом, которое тебе поручено. Арон погрузился в этот «Хладный Терек» по уши. Вот и утоп. И поделом ему, заключил свои размышления на сей счет Люциан Корнелиевич Лисюцкий. И давно пора со всем этим кончать.

Приняв такое решение, набрал номер Шестикрылова.

Классик был в хорошем расположении духа, а посему с ходу начал хамить, того, впрочем, не замечая:

– Ты, Люциян Корнелич, не тушуйся! Я решил брать первые главы «Терека» в том виде, что есть. Иначе эти гении мне весь праздник попортят. Ты только рявкни на Штейна, уж больно он нянькается с ними. Построже надо, слышь, построже!

Тоном ледяным, тем тоном, которым прадед его отставной премьер-майор Афанасий Петрович Лисюцкий разговаривал с вороватым старостой в подмосковном имении, Люциан Корнелиевич остудил главного редактора «Зари над Пресней»:

– Я б вам советовал, уважаемый, не слишком торопиться с «Тереком». Просрочку вам простят, а ошибку… – И паузу выдержал, чтоб этот мешок с дерьмом подумал о смысле жизни. – Это ж Терек, Северный Кавказ, национальный момент… Есть мнение… – А концовку исполнил в интонации доверительной: – Я б вам посоветовал позаботиться о соломке.