Абсолютная реальность - Алла Дымовская

Хотя в последнее время сам Леонтий путался порой в общественных настроениях. К примеру, недавно-прежде словосочетание «либерал окаянный», звучавшее как похвальное ругательство, отнюдь не позорило своего носителя, но с некоторых пор, когда к понятию «либерал» стали добавлять эпитет «поганый» или «вонючий», и добавлять презрительно, Леонтий несколько подрастерялся. Кончено, остров-Крым, экспансия и агрессия, всё это вновь возникшие реалии российской жизни. Но слово-то хорошее, с богатой и почетной историей, – взять хотя бы карлистские войны в Испании, – отчего вдруг сделалось оно каиновой постыдной печатью? Потому что, ЛТЧИЙ ГЛДЕЦ, по тому же самому. Отвечал Леонтий себе, кто иной стал бы его слушать? От бездумности и безграмотности. От несознательного порыва срочно поделиться на своих и чужаков, плевать по какому избирательному расчету и основанию, лишь бы поскорее. Все это понятно, но надо же и соображать слегка. Для начала, тем отдельным, доверенным персонам, кои выходят публично на экраны, в радиоэфиры, в новостные интернет-порталы, на страницы печатных газет, с мало обдуманными в последствиях выражениями. Оно конечно! патриотизм – это в известной степени спасительная вещь, до поры, пока знамя его не перекрасится из общенародного триколора в черносотенный полузабытый цвет. Потому что, произнесенное слово есть самая страшная и самая мощная на земле власть, и как же пользоваться ею без меры? Если «либерализм» – это отвратительная бяка, то что же тогда конфетка? Если в разгоняющемся автомобиле действует непременно педаль газа, то как же потом обойтись без тормоза, заранее изъятого неблагоразумно из конструкции? Если положено начало для травли хоть кого-нибудь, хоть по какому обличению, но вне закона, как удержать толпу от самодеятельной, отвратительной расправы? И как вообще удержать потерявший самоконтроль народ от того, чтобы он не стал толпой? Вот на эти свои вопросы Леонтий пока не видел ответа. Не то, чтобы он не знал, как всякий общительный, достаточно образованный столичный житель, он знал, еще бы! Но не видел. Не видел вокруг себя, ни ответа, ни желания его давать. Потому, нарочно избегал он «зараженных» тем, ибо ничего не мог сказать своим собеседникам утешительного, а врать? Ему никто официально и не предлагал, он не был допущен. И думал теперь, может оно и к лучшему?

С духовными близняшками-пародистами врать, надевать личину, кривить душой совсем не требовалось, Симак-Коляда политикой и общественно-социальной сферой отношений интересовались лишь постольку-поскольку, разве сфера эта выделяла из себя нечто непроходи-мимо кричащее и вопиющее, что даже замороченный спамом дурак не мог бы ее не заметить и не запомнить надолго – на тот срок, который потребен для издания следующего глумливого творения. Так, февральские севастопольские события, словно катализатор, помогли выбросить стремительно на книжные и виртуальные прилавки довольно едкий «романец» с несколько чреватым названием «Пруха», начинавшийся завлекательно: американский эскадренный миноносец «Офф Фаг» крался вдоль освещенных кострами аборигенов скал Феодосии. Или галстучная эпопея опереточного гения М. Саакашвили подтолкнула обоих «братьев из ларца» наваять что-то вроде многокуплетной переделки на расхожий мотив, «в Цхинвале танки грохотали», а дальше нецензурно про целый воз со съедобными подштанниками для грузинского президента. Но это были все цветочки. Впереди – о чем Леонтий еще не ведал, и потому к поделкам Симак-Коляды относился снисходительно, – открывались перед юродствующей парочкой совсем иные высоты, лишь подтвердившие во времени его пророческую невольную правоту: дай спуск, на полную катушку, и стоп-крана не будет. О скором падении малазийского боинга, событии, в общем-то, мало пригодном для веселья, эти признанные шутники еще сочинят ерническую, забойную хохмушку-частушку на сюжет «гусь был весел и смел, гордо в небе парил», старинной студенческой песенки, повествующей о неравной борьбе гусака перелетного и «фантома», летящего с бомбогрузом на Вьетнам. О хронологически последующем затем убийстве «крайне левого» либерала Немцова – событии еще менее пригодном для осмеяния, сотворен будет целый анекдот в стихах: вдоль «кремлевки» киллер ходит хмуро, пост дозорный тишиной объят, у высоких кирпичей бордюра… ну, и так далее, совсем уж на грани всякого человеческого приличия, за которой об усопшем только плохо. При том при всем, что собственно к фигуре непоседливого экс-премьера Симак-Коляда относились даже и с дружелюбием, но ради оплаченного красного словца тут мать родную не пожалеешь, не то, что стороннего мужика, особенно когда власть говорит… ничего не говорит, стало быть, все можно. Хоть покойников из гробов таскать.

Но пока же неспешная приятельская беседа текла в иную, будто заранее подготовленную скверным шампанским вином и хорошим уже градусом в крови, безобидную сторону.

– Кто придумал пить без закуски, тому ухи-ноги оборвать! – порывисто жестикулируя зажатым нетвердо в руке стаканом с виски, резюмировал колобок-Коляда. Виски выплескивалось у него «черезкрайнаружу», распространяя в душном воздухе резкий и довольно на любителя запах разбавленного патокой денатурата. – Дай канапюшку, лучше две, – Коляда потянулся к тарталеткам, полную посудину которых Леонтий все еще держал перед собой на весу.

– Все возьми, мне не хочется. Зачем брал? Все хватали, ну и я стянул, авось пригодится. Вот, пригодилась, – Леонтий с удовольствием избавился бы от глубокой, пластиковой тарелки – того и гляди прогнется вместе с содержимым, но и Коляда был не дурак.

– Все не надо, – отмахнулся великодушно.

– Он на диете. Два дня уже, даже два с четвертью, – подколол подельника вечно мрачно-ухмыляющийся Симак. Тарелку он тоже брать не пожелал, но и от «канапюшек» не отказался. Стал выбирать себе у Леонтия из рук, пригнувшись к кормушке, точно заморенный зимовкой сохатый лось. Возражать вышло бы бесполезно, да и беспардонность Симака по отношению к «своим» считалась общеизвестным фактом.

– Лазарь Каганович был натурализованный крымский еврей, только это скрывали от народа, – тихо, будто бы по секрету, попутно зашептал, разгибаясь, на ухо Леонтию.

– От какого народа? – он сразу даже и не понял.

– От крымского. А теперь будет можно. Теперь это российская история, тебе как другу, первому говорю, после Тольки (так звали по имени сокращено Коляду). Оцени?

– Н-да, непременно, – состряпанную наспех обманку Леонтий ничуть не собирался принимать всерьез, но и обижать Симака не хотелось, записной шутник он всегда на работе, то бишь, на боевом посту. Пусть прибаутки его в основном дурацкие, и отдают дурновкусием. Никто же не требовал, скажем, от Альберта Эйнштейна, чтобы он раз в неделю выдавал по одной теории относительности. Так почему – снисходительно судил уже порядком подвыпивший Леонтий, – почему от приколиста-юмориста все непременно ждут неиссякаемого фонтана исключительно талантливого веселья?

– А говорили, ты в Пятигорск подался, как Лермонтов, – это вышло неожиданно, откуда Симак-то узнал? Леонтий уже успел позабыть о сложносочиненной легенде, под прикрытием которой ему полагалось ныне существовать.

– Не в Пятигорск. Я в Кисловодск. Ездил. Вчера вернулся. Ни-ни, никому! Не то мне по шее! От Граммофона, и вообще. Не вынесла душа поэта…