Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920 - Виктор Михайлович Чернов

один логичный курс. Если она не хотела заключать немедленный сепаратный мир с Германией, то могла объявить Германии и Австро-Венгрии сепаратную войну – то есть такую войну, цели которой абсолютно отличались от целей ее бывших союзников. Эта идея уже появилась в определенных социалистических кругах. Политическое разделение Восточного и Западного фронтов со стратегической точки зрения обеспечило бы России чрезвычайно необходимую свободу действий. Всю войну она была вынуждена служить подручным союзников. Она начинала наступления не так, как это было предусмотрено ее собственным генеральным планом, а там и тогда, где и когда это вызывалось военными трудностями того или иного союзника. Это ломало всю русскую стратегию и заставляло ее таскать из огня каштаны для других. С другой стороны, разрыв с союзниками мог ударить Россию в самое больное место: лишить ее военных поставок, которые Англия осуществляла через Мурманск. Конечно, для Англии сепаратная война России против Германии и Австро-Венгрии была бы лучше, чем сепаратный мир; их искусные дипломаты могли бы сыграть на этом. Завершение сепаратной войны России с немцами и австрийцами сепаратным миром предоставляло две возможности. Первая: заключение нового договора с союзниками и новое превращение сепаратной войны в союзническую на основе позитивной мирной платформы; публикация последней разрядила бы душную атмосферу, которой дышала Европа. Вторая: сепаратное, но одновременное заключение мира. Действительно, Соединенные Штаты после отказа ратифицировать Версальский договор официально завершили войну с Германией отдельным актом, словно эта война была сепаратной. Но когда в России говорили о сепаратном мире, обычно имелось в виду нечто совсем иное: быстрый выход из войны в ее критический момент, что для российского общественного мнения означало замаскированное предательство Европы Германии Гогенцоллернов. При этом никто не думал о сепаратном мире американского типа.

   Позиция Франции и Англии была не такой непоколебимой, как казалось с виду. Делегация французских социалистов во главе с Марселем Кашеном и Мариусом Муте покинула Россию с совсем другим настроением. С помощью Альбера Тома они провели закрытое заседание французской палаты депутатов, на котором обсуждались цели войны. Именно тогда стало впервые известно о последнем тайном договоре с царской дипломатией, заключенном меньше чем за месяц до свержения самодержавия. Он предусматривал ни больше ни меньше как разделение Германии и создание буферного государства Рейнланд. Этот договор вызвал в палате настоящую сенсацию. У него нашлись сторонники. Но атаки на договор были столь яростными, что глава правительства Рибо объявил: поскольку Россия отказалась от претензий на Константинополь и черноморские проливы, Франция может не выполнять февральский договор, который должен был служить ей «компенсацией».

   Английская дипломатия пошла по тому же пути. Через лондонского корреспондента петроградских «Биржевых ведомостей» было передано умно составленное полуофициальное коммюнике: «Ни разделение Турции, ни разделение Австро-Венгрии не являются краеугольными камнями европейской военной политики»; это «всего лишь уступка российской военной программе». Все другие вопросы пересмотра внутренних европейских границ (Эльзас-Лотарингия, Трентино, автономия Польши и Богемии) «имеют отношение к Англии лишь с точки зрения интересов ее союзников». Конечно, ссылка на первородный империалистический грех царской дипломатии как причину собственного падения была лишь маневром, но революционной России не было дела до того, каким образом английская дипломатия оправдывала свое прошлое. В заключительной части коммюнике ясно указывалось: «Если русское правительство желает, британское правительство согласно возобновить и при необходимости пересмотреть условия договоров со своими союзниками».

   В принципе путь к такому пересмотру открылся, но до цели было еще далеко. Гордиев узел тайных договоров был сильно запутан. Военная мощь России значительно снизилась. Проблема заключалась в том, сможет ли Россия найти настоящих союзников в ее борьбе за демократический мир. После вступления в войну Соединенных Штатов для нее открылись новые горизонты.

   Центральный орган крупнейшей русской политической партии социалистов-революционеров «Дело народа» опубликовал статью Чернова, призывавшую к немедленному и радикальному изменению внешней политики новой России за счет максимального сближения с Соединенными Штатами, основанного на сходстве целей. Эта идея вызвала отклик даже у профессиональных дипломатов старой школы. Бывший посол в Вашингтоне барон Розен лично явился в штаб-квартиру эсеров, чтобы выразить Чернову свою поддержку.

   При Терещенко российская официальная дипломатия не сумела проявить необходимую гибкость и активность. Согласно русскому «вице-послу» в Лондоне К.Д. Набокову, «Временное правительство продемонстрировало прискорбную близорукость, не использовав этот момент для налаживания тесных связей не только с правительством Соединенных Штатов, но и со всей этой страной в целом. Открывались огромные возможности. В тот момент мы могли завоевать вечную симпатию американского народа. Но Временное правительство ограничилось лишь простой заменой одного посла (Бахметьева) на другого такого же»1.

   Виновата в этом была не только Россия. Если не Терещенко и официальная дипломатия, то умеренные партии советской демократии были готовы протянуть руку Вудро Вильсону, но он не нашел с ними общего языка. Милюков не без злорадства замечал, что «самым неприятным для Терещенко был текст американской ноты, в которой Френсис [американский посол. – Примеч. пер.] отказался изменить хотя бы слово» и которая «явно была рассчитана на то, чтобы выбить почву из-под ног российской внешней политики; тут Вильсон был беспощаден»2. Но у Вильсона не было такой цели; произошло колоссальное недоразумение. Только что отказавшийся от политики нейтралитета и решивший принять участие в мировой войне, плохо осведомленный о политике Совета, президент Соединенных Штатов не понял стремления последнего вырваться из тенет тайных договоров и его твердого намерения избежать послевоенного устройства Европы, отравленного продолжающимся неравенством победителей и побежденных. Вильсон ответил на русскую ноту целым трактатом, посвященным совсем другой теме: почему нужно вести войну с Германией Гогенцоллернов, а не заключать с ней мир. Но Совет в таком объяснении не нуждался. Россия давно вела войну, и Совет давно прилагал усилия к тому, чтобы усилить мощь русской армии. Вместо ответа на глубокие и мучительные вопросы, стоявшие перед новой Россией, президент США ответил описанием полемики, в которой Вильсон, решивший принять участие в войне, побеждает Вильсона – сторонника нейтралитета, представляя себе, что таким образом он наставляет русских на путь истинный. Но проповедь была направлена не по адресу. Она не попала в цель и вызвала чувство взаимного непонимания. Германские круги в Соединенных Штатах, резко критиковавшие Вильсона за отказ от политики нейтралитета, использовали популярные пацифистские лозунги, поэтому Вильсон отождествлял пацифизм с прогерманизмом; в России это лило воду на мельницу крайне правых шовинистов, злейших врагов и клеветников демократии. Вильсон не подозревал такого исхода, но это дела не меняло. Он получил резкий ответ. Объединившиеся кадеты и большевики злобно радовались возникшему непониманию. Кадеты видели в этом доказательство правильности политики Милюкова. Большевики высмеивали надежды, возлагавшиеся на Вильсона;