Ида Верде, которой нет - Марина Друбецкая

Ожогин сел за стол.

— Господин Ланской скоро заканчивает комедию, — произнес тяжело. — У вас, кажется, была запланирована экспедиция в горы? Ну так вот. Две недели на пересъемку сцен в павильонах. Неделя на подготовку экспедиции. Две недели на съемку в горах. Все должно быть доделано в срок.

Ида загасила сигариллу, встала, подала Ожогину руку и вышла из кабинета — спокойная, холодная, равнодушная.

Она совсем ничего не чувствовала — ничего! Ни горечи, ни сожаления, ни облегчения, ни злой радости. Только одна маленькая струнка, тоненькая жилочка дрожала где-то глубоко внутри, мешая ей свободно дышать.

У ворот «Нового Парадиза» царила суета. Несколько «Паккардов», «Бьюиков» и длинный «Форд» на огромных колесах с шипами, похожий на железнодорожный вагон, ждали пассажиров. Вплотную же к воротам теснились крытые брезентом грузовые авто и два многоместных фургона, недавно появившиеся на улицах российских городов и называемые авто-бусами. В авто-бусах должны были ехать осветители, гримеры, монтажники, ассистенты, массовка, словом, съемочная челядь. В «Паккардах» и «Бьюиках» — актеры, режиссер, оператор, директор. Ну а громадный «Форд» с кожаными диванами, выдвижным столиком и встроенным в дверцу баром предназначался для самой божественной из божественных — Иды Верде.

Съемочная группа фильмы «Охота на слезы» уезжала в экспедицию. Сначала — в Нальчик, затем — в горы, в Терскол.

Зизи прилипла к будке охранника, наблюдая за толкотней и неразберихой. В грузовые фургоны рабочие тащили софиты, треноги, зонтики. Задевали за борта фургонов, ругались, роняли штативы. Нахимзон носился между машинами, тряся растрепанными листками бумаги.

— Сверяйтесь со списком! — кричал он и страшно кашлял в мохнатый клетчатый шарф, внезапно срываясь на сип. — Сверяйтесь со списком! Где лисья шуба? Я вас спрашиваю, где шуба? Нет, меня точно подведут под монастырь!

— Лисью шубу давно заменили! — кричала в ответ костюмерша, пробегая к авто с ворохом тряпок.

— Лисью шубу восстановили! — кашлял Нахимзон.

— Боже мой, где же лисья шуба? — Костюмерша хваталась за голову, и ворох тряпок летел в сугроб.

Рабочие бросались собирать тряпки. Взрывалась лампа. Площадку окутывал дым. Кто-то матерился.

Нахимзона дергали сзади за край пальто.

— Маленькая неприятность с губной помадой, — шептала застенчивая гримерша.

Мимо, прижимая к груди камеру и уворачиваясь от несущихся людей, пробирался Гесс.

Из ворот выскочил веселый румяный Кольхен в короткой модной куртке и сбитом на затылок кепи, и Зизи тут же узнала в нем режиссера, на пробы к которому ее отправлял Лозинский.

— Медам! Месье! — Он развел руки в приветственном жесте. — Пора бы рассажи…

Гудя во все клаксоны, к воротам подкатило несколько открытых авто, набитых газетчиками, и голос Кольхена потонул в новом вое, криках и щелчках фотокамер.

Он встал было в гордую позу, подбоченился, но вдруг…

Вдруг тишина окутала площадку. В воротах появилась — Она! Сама! Дива Ида Верде!

Снег струился с блеклого зимнего неба, опадая вокруг ее лица наподобие вуали, и под этой снежной вуалью ее кожа казалась еще более бледной, такой бледной, будто сама Ида была соткана из снега. Она шла легкой походкой, зябко кутаясь в соболью накидку, даже не шла, а скользила по мягкому ялтинскому снегу, как по волнам. Маленькое зеленое перышко на шляпке, глубоко надвинутой на лоб, колебалось в такт ее шагам. На лице ее блуждала неопределенная отрешенная улыбка.

Мгновение все, замерев, смотрели на это чудное чудо.

И вот газетчики заревели, бросились вон из машин, окружили ее плотным кольцом, защелкали, заголосили, принялись забрасывать вопросами.

Ида кивала направо и налево, расточала улыбки, позировала и одновременно кокетничала с надоедливыми камерами.

— Божественная! Божественная! — слышалось со всех сторон.

— Божественная! — прошептала Зизи.

Острая волна зависти накрыла ее. Это она должна быть там, в гуще любопытной настырной толпы, это она должна, помахивая зеленым перышком, кутаться в драгоценные меха и кивать, и улыбаться, и протягивать страждущим тонкую белую руку, унизанную кольцами, будто благословляя и исцеляя. Это она… она…

Зизи схватилась за горло, из которого рвался странный клекочущий звук.

— Бббожжж-есст-венная… — выдавила она.

Еще мгновение, и кавалькада машин с громадным чудищем во главе, в которое села Ида, неслась прочь в сторону Ялты.

Площадка перед воротами «Парадиза» опустела. Газетчики и зеваки разошлись.

Зизи оторвалась от будки охранника и, замотав вокруг шеи шарф и сгорбившись под промозглым ветром, побрела домой, в комнатушку на задворках булочной.

Машины бежали все быстрее.

И вот ревущая колонна влетела в пределы города, закружила по бугристым ялтинским улочкам, выскочила на набережную и, взметнув облако серебристой снежной пыли, пронеслась вдоль знаменитого променада. Мелькали светящиеся окна рестораций и кафе, сверкающие витрины роскошных магазинов.

Ида, отодвинув шторку от окна и глядя на это великолепие, в который раз подумала, что за последние несколько лет стараниями киношников Ялта из провинциального захолустного места отдыха многодетных семейств превратилась в шикарный курорт, набережной и пляжам которого могут позавидовать Ницца и Канны.

Мелькнуло несколько знакомых лиц.

У кафе «39 ступеней» Ида заметила авто Кторова, Милославского и красную лакированную машину, в которую садился высокий человек. И только через несколько мгновений, когда колонна, разрезав город пополам, выскочила на шоссе и помчалась к перевалу, Ида сообразила, что это был Лекс.

Она усмехнулась.

Как странно работает сознание! Разглядеть в бешеной гонке нескольких случайных знакомых и не узнать собственного мужа!

Лозинский, открывая дверцу машины, оглянулся вслед рычащей, гудящей и извергающей тучу выхлопных газов колонне. Весь город знал, что это Ида Верде со своей съемочной группой отправляется в экспедицию заканчивать печально знаменитую фильму «Охота на слезы».

Лекс долго провожал взглядом огни последнего фургона. У него было странное ощущение, что он — плюшевый мишка, забытый в детской ради других, новых и более ярких игрушек, а может быть, просто потому, что хозяйка выросла и он стал не нужен.

Он закурил и сел за руль.

Куда отправиться сейчас? Он не знал.

Только что в «39 ступенях» он лишний раз — который уж за последние недели! — убедился в сомнительности и шаткости своего положения. Казалось, люди не знают, как с ним обращаться. Кто-то едва кивал в ответ на приветствие. Кто-то отворачивался. Кто-то, напротив, бросался со страстной горячностью, выдающей ненатуральность чувств, пожимать руку.