Вознесение - Павел Загребельный

Сильные и здоровые юноши, оторванные от родины, от веры и языка отцов, с искалеченными навеки душами, уже не имели никакой опоры в жизни, кроме султана, который лицемерно называл их своими сынами, и не имели ничего святого, кроме платы за свою кровавую службу и грабежей, коими всякий раз заканчивали резню. Они жили в огромных казармах - кишласи возле Ат-Мейдана и Топкапы, точно монахи, не имели права жениться, все их имущество было с ними и на них, спали вповалку на войлочных твердых подстилках, как собаки, за малейшее недовольство их казнили, они не смели никуда отлучаться на ночь - это тоже грозило смертью. Шли в поход за султаном, красовавшимся на коне под золотой сбруей, покорные и молчаливые, опаленные диким солнцем, исхлестанные дождями, утопая в болотах, в тяжелой войлочной своей одежде, месяцами не высыхавшей от пота и воды, гнившей на людях, так что уже и тело под нею как бы прело, и смрад над янычарскими ортами стоял такой тяжелый, как над табуном слонов или над отарами баранов, которых гнали вслед за войском на убой. Обреченные быть отарой были ли они еще людьми, оставались ли в них хотя бы крохи разума, доброты, благородства? Была только слепая отвага, но, глядя на них, можно было сомневаться: в самом ли деле отвага - человеческая черта?

Смертельно истощенные в боях и походах или же измучившиеся за день от беспрерывных воинских упражнений, падали они после Вечерней молитвы на несколько часов на свои твердые подстилки, как домашний скот. Считались опорой султана и империи, а спали как бедные ремесленники, не имевшие куда уйти из своих убогих мастерских; как кожемяки, спавшие среди чанов с вонючими заквашенными кожами; как медники, которым и по ночам снился безумолчный звон в ушах; как уличные брадобреи, бравшие всего по одной акча с человека; как беднейшие армяне, которые с ночи должны были топить подземные печи хамамов и так и не выходили из-под земли на свет божий; как нищие подметальщики базаров - ферраши, которые так и спали на своих метлах под кучами мусора.

Мир был безжалостен к этим несчастным и не давал им никаких надежд на освобождение. Когда их гнали на войны, они шли без сопротивления, ибо идти им было больше некуда; когда другие молились, им тоже поневоле приходилось молиться; когда кто-то обжирался, они глотали слюну и яростно скрежетали от голода зубами, думая лишь о том, как бы урвать кусок и себе, ибо наедались досыта лишь тогда, когда приходили к котлам с пловом после боя и живым полагалась кроме своей пайки пайка павших. Им по нраву были дерзость и горький смех их святого Бекташи. Как Бекташи, они могли на этом свете считать своим только съеденное, да и то ненадолго! Как и у Бекташи, у них всегда урчало в животе от голода, потому что ели они только после боя, а в мирное время дважды в день - после утренней молитвы и перед сном. Как-то Бекташи, голодный как янычар, встретил человека, за которым шли слуги, хорошо одетые, упитанные - чуть не лопнут. И воскликнул Бекташи: "О аллах, взгляни на этого человека и возьми с него пример, как надо содержать своих рабов!" Один человек сказал Бекташи: "Если так будет дальше, мир перевернется, все станет кверху дном". - "Что ж, - засмеялся Бекташи, может, дно как раз и окажется лучшим!"

Янычары охраняли царство, но в то же время были его наибольшей угрозой, как бочка с порохом, которая может разломать неприступную вражескую стену, но также и поднять на воздух своего беззаботного и неосторожного хозяина.

Это началось мартовским утром 1525 года, через девять месяцев после пышной свадьбы Хатиджи и Ибрагима. За завтраком янычары опрокинули свои медные миски с пловом, к которому не прикоснулись, и стали изо всех сил бить в них ложками.

- Казак калдырмак![72]- ревели янычары.

Восемь тысяч человек изо всех сил колотили в медные миски, и этим страшным шумом наполнились мрачные янычарские казармы, пространство вокруг Ат-Мейдана, султанский дворец Топкапы, весь Стамбул. Дворцовая челядь разбежалась. Капиджии удирали от ворот, которые должны были охранять. В гареме одалиски перепуганно накрывали головы подушками, чтобы не слышать этого ужасающего грохота. Мгновенно опустели улицы. Купцы на базарах закрывали свои лавки. Ремесленники запирали мастерские. И понесся пугливый, тревожный шепот по всему Стамбулу: "Казан калдырмак!" Как на погибель, завыли псы. А потом с диким воем выкатилась из казарм живая зловещая волна и залила Стамбул до самых краев разрушением, грабежами, уничтожением, огнем и смертью. Все кипело на янычарском дворе Топкапы, янычары рвались во Врата Блаженства, которые охраняли белые евнухи, кричали: "Доберемся и туда! Выволочем за косы проклятую ведьму, околдовавшую нашего султана!" Буйствовали вокруг дворца Ибрагима, посылали угрозы мерзкому греческому выродку, нахально завладевшему их отцом родным - падишахом. Затем разбежались по Стамбулу, грабили базары, еврейский участок Чифутани, снова ломились в пышно разукрашенные Врата Блаженства, посылая проклятия гяурке, которая рожает их царственному повелителю недоносков.

Неделю находился Стамбул во власти разбушевавшихся янычар. Джелабы, снабжавшие город овцами и коровами, боялись сунуться в ворота Стамбула. Погас огонь под огромными медными котлами на султанских кухнях. Гаремницы питались одними сладостями из припасов, найденных в кладовых евнухов. Хуррем не выходила из своего покоя. Не побежала ни к валиде, или к кизляр-аге, не просила ничьей помощи, не умоляла никого, не проявляла ни страха, ни отчаянья. Жестоко распекала служанок, обрушивалась на неповоротливых евнухов, обнимала своих деток, брала на руки то одного, то другого, целовала, приговаривала мысленно: "Мои дети - султанские дети. Детоньки мои, детоньки!" Хатиджа ночью убежала из своего дворца и с трудом смогла добраться до летнего султанского серая в Кара-агаче.

Сулейман уже несколько месяцев пребывал на охоте близ Эдирне. Услышав о янычарском мятеже, он прекратил охоту, но не возвратился в Стамбул, а отправился в Силиврию, сел на свой султанский барк с золотым драконом на носу и стал прогуливаться в Дарданеллах, созерцая гористые берега, бурые, понурые и пустынные, как кладбища. Янычары в больших галерах поплыли султану навстречу и принялись кричать, что он должен им уплатить за три года службы и вернуть свою отеческую благосклонность, о которой давно забыл из-за этого подлого грека Ибрагима и окаянной ведьмы, губящей его драгоценную жизнь своими чарами.

Султан не захотел разговаривать с мятежниками. Велел ждать возвращения великого визиря из Египта, куда тот отправился за деньгами.

Тогда янычары бросились к визирю Аяс-паше, надеясь, что он заступится за них перед султаном. Но что мог сделать этот человек, который не способен был связать двух слов и единственное, что умел, - это размахивать саблей под стенами вражеской крепости? Янычары разграбили его дворец, разграбили и сожгли дворец Ибрагима, ободрали дворец Скендер-челебии, ушедшего с Ибрагимом уже не в качестве тестя, а в качестве султанского дефтердара.

Теперь утихомирить их не могла уже никакая сила. Дрожал от них весь мир - пусть дрожит теперь Стамбул и сам султан! Называл султан их своими сыновьями, братьями, детьми, а содержал как голодных собак - пусть теперь придет к ним в простой одежде, без пышной свиты, придет пешком и поклонится до самой земли, а они будут сидеть вокруг котлов с жирной бараниной и кричать: "Дестур!" - "Берегись!"