Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице - Михаил Кожемякин

– Мы московскому государю крест поцелуем, он, молокосос неразумный, нас и простит, а псов своих на сворку возьмет! – нагло заявил Треня Ус. – Уйдут воинские люди, а мы снова казаковать станем, пуще прежнего! Но прежде ты, Ивашка, уйдешь с Маринкой своею да с царенком. Покуда вы в городке, не будет нам мира с воеводами. А так скажем: «Был-де Ивашка Заруцкий, да весь вышел, а мы теперича царю-батюшке верные слуги!»

– Холопы вы, не казаки! – почти застонал Заруцкий. – Холопского сословия дождетесь, царю да боярам гузно поганое лизать станете, а они уж вас пожалуют! Колом да плахой… Не дело нам, казакам, свою волю Москве продавать! Стоять за нее надобно крепко, едино! Не уступать – помнить: уступишь шаг Москве, она у тебя всю землю из-под ног и возьмет!

– Может, мы и холопы, – презрительно прищурясь, согласился Треня Ус. – Да только живому холопу все лучше, чем дохлому казаку. А ты, Ивашко, нас завсегда за волю да славу свою только на смерть и водил. Пожалуй уж теперь, выкупи наши жизни своею шкурой!

– Выдать меня хотите?! – Заруцкий со скрежетом обнажил саблю до половины, и есаулы в страхе попятились.

– Что ты, атаман, – вновь примирительно заговорил Яшка Верзига. – Казаки своих не выдают. Ты – того… Просто уходи! Струг бери, да людишек своих ближних, да вот – ляшку свою с ребятенком. Ты по темному времени мимо царевых ладей проскочишь али на Медвежьем острове сховаешься. Ты сможешь – ты удатный!

– А не уйдешь добром – повяжем тебя да воеводам выдадим! – веско пригрозил Треня Ус.

– Ой ли? А сможете ли, казаченьки? – Заруцкий вдруг стремительно, словно ядовитая змея, бросающаяся на свою жертву, выбросил вперед левую руку и железными пальцами ухватил Уса за кадык (есаул сразу захрипел, обмяк и пустил слюну). В другой руке атамана вдруг оказалась обнаженная сабля, и ее острие уперлось в бороду Яшке Верзиге. Марина тихонько вытащила стилет и не стала бросаться любимому на помощь – только чтобы не отвлечь его внезапным звуком от его врагов.

– Не дури, атаман! – сдавленно попросил Верзига; Треня Ус только засипел и грузно обсыпался на пол.

– То не я дурю, то ты дуришь, Яшка! – недобро проговорил Заруцкий. – Что, коли сейчас кликну казаков на круг да открою им вашу подлую измену?

Но Верзига тоже был не робкого десятка. Взявшись раскрытой пятерней за саблю Заруцкого, он с усилием отвел смертельное острие вниз, хоть с пальцев его и закапали на дощатый пол густые красные капли.

– Не кликнешь, атаман! – сказал он, борясь с Заруцким взглядом. – Во-первых, вкруг избушки верных людишек наших дюжины две, все оружные. Прорвешься ли через них, порубят ли тебя – бог весть. Да и казаки-то в городке все больше не твои, а наши. Нас они на кругу на атаманство кричали, нам и веры больше. Пока сбегутся, пока будут судить да рядить, тебя да нас слушать – буза большая поднимется, до драки дойдет. Стрелецкие-то головы, чай, не дурнее наших: услышат, что в городке междоусобица идет, да разом и попрут на приступ всею силой. Тут-то нам всем и конец – и тебе, и мне, и вот этой падали жирной (последовал веский пинок сапогом в бок копошившемуся на полу Трене Усу; тот в ответ коротко подвыл). А ляшке твоей да царенку – неволя, а там – яма ли, петля ли, бояре на Москве вырешат, они забавники известные… По всему выходит: как ты ни кинь, везде тебе вилы! Верно ли я говорю, атаман?

– Верно, – прошептал Заруцкий, и в голосе его Марине впервые почувствовалось неизбывное отчаяние.

– Такой расклад, атаман! – веско заключил Верзига, отпуская саблю Заруцкого. – А так мы тебе струг дадим, припас дадим! Ночь долга, темна, а стрельцы в караулах, сам знаешь, все больше дрыхнут. Да и ты у нас – казак не без удачи, не без ангела небесного хранителя! Буди поскорее ляшку свою да на пристань!

– Незачем меня будить, есаул, я проснулась! – Марина рывком поднялась, откинув меховые одеяла. В бестрепетных глазах есаула Верзиги на мгновение мелькнули растерянность и даже страх: он не знал, что она слышала их разговор, зато прекрасно отдавал себе отчет в том, что для Заруцкого, страшного, несгибаемого Заруцкого последней истиной будет слово этой маленькой хрупкой женщины. А вдруг бешеная ляшка сейчас скажет: «Руби изменников, Ян!»?

Марина приблизилась, мягко ступая по доскам пола разутыми ногами, и положила маленькую ручку на плечо Заруцкому.

– Нельзя мешкать, Ян. Надо уходить отсюда. Тогда у нас, по крайней мере, останется надежда на спасение. Твои подлые товарищи выдадут нас. Измена и страх поселились здесь, они скоро отравят всех этих простых и мужественных людей, как чума. Нам надо бежать, Ян. Тогда, быть может, мы спасемся…

Заруцкий повернул к Марине искаженное гримасой почти физической боли лицо:

– Бежать?! И ты туда же, Маринка… Заруцкий уже довольно бегал! Хватит! Нынче я упрусь в землю, в нее и сойду. Но не один! – Он вдруг ловко перехватил саблю, изготовясь ринуться вон из избы на сечу, сколько бы врагов ни ждало его снаружи. Марина схватила его за руку, встряхнула со всей силой, а силы в ее маленьком теле, оказалось, было немало:

– Ян, постой! Ты не смеешь думать о себе! Я не стану спасаться без тебя, а он не сможет спастись без меня! Посмотри! – Она указала на маленького Янчика, который, презрев жестокость и подлость мира взрослых, мирно посапывал на своем ложе. – Ты не смеешь обречь на гибель это невинное и беззащитное существо, Ян! Я знаю тебя, ты же добрый! Ты – рыцарь…

Заруцкий с отчаянным скрежетом бросил клинок в ножны. Марине показалось, что этот жестокий и бесстрашный человек сейчас зарыдает, будто несчастный обиженный ребенок, которого поманили желанной игрушкой, а потом вдруг отняли ее… Отняли славную смерть в лязге железа и от железа, желанную этому пережившему крушение всех своих предприятий вождю. Ей самой до слез стало жалко его. Прежде она уважала Заруцкого, восхищалась им, временами – боялась, потом – научилась любить, отвечая на его неудержимую честолюбивую страсть. Но не жалела прежде никогда. Только бы он не узнал об этом – он не сможет перенести!

– Жалеешь? – вдруг хрипло спросил Марину Заруцкий и впервые отвел глаза от ее взгляда. – Правильно, Маринка, жалей! Теперь меня только жалеть и осталось. Собирай, что ли, Ванюшку, мальца, да поживее! Идти надо… Стружок, Яшка, говоришь, уже готов? Ты уж, пожалуй, сам моих донцов поспрошай, кто из них со мной поплывет горькую волю мыкать, а кто с вами останется – сладкое холопство хлебать. Что-то совестно мне с ними такие разговоры разговаривать… И падаль эту отсюда прибери, а то я, не ровен час, снова осерчаю!

С этими словами атаман вдруг с хрустом наступил сапогом на руку валявшемуся Трене Усу, который, оклемавшись, потянулся было за кистенем.

Плотно окруженные угрюмо молчавшими оружными казаками, они дошли до пристани. Медвежий городок крепко спал после боевого дня, как умеют спать перед битвой только казаки, и только дозорные на стенах с недоумением следили глазами за полуночными хождениями. Заруцкий шагал молча, горько понурив чубатую голову, Марина не решалась заговорить с ним, прервать его невеселые раздумья. От ночной прохлады Янчик проснулся и сонным голоском позвал мать: