Прощай, детка, прощай - Деннис Лихэйн

Ничего.

Осторожно ступая, я сделал два коротких шага в сторону коридора, припал к другой стене и направил дуло пистолета в сторону кухни.

Там на полу в черно-белую клетку влажно поблескивала кровь и желто-красные сгустки человеческих внутренностей. Полки для посуды и холодильник были захватаны окровавленными руками, их следы казались ярко-оранжевыми в ослепляющем свете флуоресцентной лампы. В правой части кухни пошевелилась тень, и послышалось прерывистое дыхание, но не мое.

Я сделал долгий, глубокий вдох, сосчитал от трех до одного, метнулся от одной притолоки кухонной двери к другой и успел заметить, что комната для чтения справа от меня пуста, и дуло моего пистолета оказалось направлено на Леона Третта, который, не спуская с меня глаз, сидел на кухонной стойке.

В дверях кухни лежал один из «Каликоу М-110». Войдя, я оттолкнул его ногой под стол направо от себя.

Леон наблюдал за мной с гримасой боли. Он побрился, и его дряблая отвратительная кожа как-то неестественно поблескивала розовым, как будто ее потерли проволочной щеткой и потом смазали маслом. Казалось, ее можно зачерпнуть с помощью ложки. Без бороды лицо у него было более вытянутым, чем накануне вечером, а щеки такими ввалившимися, что рот постоянно имел овальную форму.

Левая его рука беспомощно висела, из раны в бицепсе толчками вытекала темная кровь. Правая рука лежала на животе, ею он пытался удерживать в нем внутренности. Коричневые брюки были залиты кровью.

— Магазины мои принес? — спросил он.

Я покачал головой.

— А я сам этим утром достал.

Я пожал плечами.

— Ты кто? — тихо спросил он и приподнял правую бровь.

— На пол, мордой вниз! — скомандовал я.

Он недовольно закряхтел.

— Милок, ты ж видишь, я кишочки свои придерживаю. Как, по-твоему, я смогу двигаться и удерживать их на месте.

— Не моя беда, — сказал я. — Лечь на пол!

Он сжал челюсти.

— Нет.

— Лечь на пол, твою мать.

— Нет, — повторил он.

— Леон, делай, что говорят.

— Да пошел ты. Застрели меня.

— Леон.

Он стрельнул глазами налево и разжал челюсти.

— Прояви милосердие, милок. Будь человеком.

Глаза у него забегали, на губах показалось что-то вроде улыбки, и я упал на колени, как раз в тот момент, когда Роберта Третт стала стрелять туда, где только что был я, и очередью из «М-110» снесла голову своему супругу.

Его лицо исчезло, как воздушный шарик, который ткнули булавкой. Роберта вскрикнула от удивления и ужаса, а я перекатился на спину и несколько раз выстрелил. Пули попали ей в бедро и отбросили в угол кухни.

Она обернулась ко мне, копна седых волос закрыла ей лицо, и, к несчастью, «М-110» все еще оставался у нее в руке. Потный указательный палец собирался нащупать спусковой крючок, медленно сползая с защитной скобы, свободной рукой она схватилась за рану на бедре, не сводя глаз с того места, где только что была голова ее мужа. Дуло «М-110» стало разворачиваться в мою сторону, я понимал, что в любую секунду она может прийти в себя и нажать на спуск.

Я рыбкой вылетел из кухни в коридор и откатился вправо, Роберта Трет повернулась, и дуло «каликоу» оказалось направленным на меня. Я вскочил на ноги и бросился к задней двери. Она становилась все ближе и ближе, и в какой-то момент я услышал у себя за спиной шаги Роберты.

— Убил моего Леона, урод. Моего Леона убил!

Роберта наконец попала пальцем на спусковой крючок, и коридор потонул в грохоте, каким сопровождается извержение вулкана.

Я не глядя рыбкой нырнул в комнату, находившуюся слева от меня, и слишком поздно обнаружил, что это вовсе не комната, а лестница. Я угодил лбом в седьмую или восьмую ступеньку. Столкновение кости с деревом отозвалось в зубах, как удар током высокого напряжения. В коридоре все ближе к лестнице слышалась тяжелая поступь Роберты.

Она просто держала пистолет в руке, и это наводило на меня еще больший ужас, чем если бы стреляла.

Роберта понимала, что загнала меня в ловушку.

Я бросился вверх по лестнице, задел голенью за край ступени, в глазах потемнело от боли, поскользнулся, но удержался на ногах, увидел железную дверь наверху и стал молиться, Господи, пожалуйста, Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы она оказалась не заперта.

Роберта уже поднималась по лестнице. Я добежал до железной двери, толкнул ее, и она подалась. У меня вырвался вздох облегчения.

Роберта выпустила очередь, я бросился на пол, и грудная клетка отскочила от него, как мяч. Я откатился влево и захлопнул ногой дверь, отгородившись ею от шквала пуль, которые застучали по металлу, как град по кровельной жести. Дверь была тяжелая и толстая, такие бывают в промышленных холодильниках или бомбоубежищах, с моей стороны на ней было несколько засовов: четыре располагались на высоте примерно метр семьдесят и имели длину по пятнадцать сантиметров. Я задвигал их один за другим, пули со звоном колотили в дверь с другой стороны и отскакивали. Сама дверь была пуленепробиваемая. Засовы, защищенные листом прокатной стали, прострелить было невозможно.

— Убил моего Леона!

Перестав стрелять, Роберта завыла по ту сторону двери, и в этом безумном вое слышалась такая горечь потери, чудовищное одиночество и бессильная ярость, что в груди у меня защемило.

— Убил моего Леона! Убил его! Ты умрешь, умрешь, твою мать!

В дверь ударило что-то тяжелое. После второго удара я понял, что это сама Роберта Третт, используя свое невероятных размеров тело как таран, снова и снова бросается на дверь, завывая, визжа и призывая своего супруга, и бабах, бабах, бабах, круша единственную преграду, отделяющую ее от меня.

Даже если бы она выронила пистолет, а мой оставался бы при мне, прорвавшись в дверь, она бы разорвала меня на части голыми руками, независимо от того, сколько пуль я в нее выпущу.

— Леон! Леон!

Я прислушался, не слышно ли внизу сирен и человеческого голоса, усиленного мегафоном, не пищат ли уоки-токи. Полиция уже должна была прибыть к дому. Наверняка.

Оказалось, что я не слышу ничего, кроме Роберты, и только потому, что она находится совсем рядом по другую сторону двери.

Комнату, где я находился, освещала единственная свисавшая с потолка голая лампочка ватт в сорок. Я осмотрелся, и мне стало страшно.

Эта большая спальня окнами выходила на дорогу. Закрывавшие их толстые доски крепились к специальным рамам, и из каждого окна в комнату тусклыми серебряными глазками смотрело по сорок-пятьдесят оцинкованных головок шурупов.

На голом полу, усыпанном мышиным пометом, валялись пакетики картофельных хлопьев и всевозможных чипсов, там и сям пестрели масляные пятна вокруг втоптанных в доски крошек. Вдоль стен лежали три голых матраса, загаженные испражнениями, кровью и бог знает чем еще. Сами стены были покрыты кусками какого-то толстого серого пористого материала и пенопласта, звукоизолирующего материала, которым отделывают студии звукозаписи. Только здесь размещалась вовсе не студия.