Листопад - Тихомир Михайлович Ачимович

Лицо Марко стало мрачным.

— Не ведаю, каким он был композитором, но знаю: все они — наши враги. У шваба врожденная ненависть к славянам, ты это должна помнить.

— Среди них тоже имеются порядочные люди, — заметила Ранка. — Их только надо уметь отличать. Ты говоришь не то, совсем не то.

— Может, ты скажешь, что и этот капитан порядочный человек? — Он кивнул головой в сторону офицера.

Ранка пожала плечами.

— Нет, я этого пока не сказала, но вполне возможно, что в свое время он состоял в антифашистской организации. — Она минуту помолчала, потом спросила: — Почему ты думаешь, что ему нельзя верить?

— Верить немцу, фашисту?

— Во-первых, он не немец, а австриец.

— Это одно и то же. Все они — одинаковые твари! Все они — наши заядлые враги. Ты знаешь, сколько раз австрияки пытались покорить Сербию? У меня прадед и дед погибли от австрийских пуль. И все не на ихней, а на нашей земле.

— А это важно, где они погибли, на чьей земле?

— Запомни, это очень важно. Ведь они погибли, защищая свой очаг, а не лезли к ним в дом. Такие вещи ты должна различать. Или в гимназии это не изучали?

С грохотом совсем недалеко от них разорвались один за другим несколько снарядов. Они переглянулись. Ничего нет более ужасного, как попасть под огонь своих пушек. Марко подумал, что, может, артиллерийские наблюдатели обнаружили выстроившихся немцев и теперь стараются накрыть их огнем. Он приказал связному выпустить в воздух зеленую ракету — сигнал обозначения линии передовых частей. На его ракету ответили такой же ракетой по другую сторону ущелья. Где-то там была слышна пулеметная перестрелка. Она была неинтенсивной и неорганизованной, видимо, передовые подразделения обозначали стрельбой рубеж, на который вышли.

Из ущелья уже поднимались последние пленные. Они шли устало, не оглядываясь. Ранка посмотрела вниз — тати было уже пусто, только кругом валялось брошенное снаряжение: ранцы из телячьей кожи, каски, ручные гранаты, лопаты, патронные ящики, противогазы, ручные пулеметы, винтовки и множество всяких бумаг. Так всегда бывает, когда солдаты сдаются в плен. Они стараются освободиться от всего, что так долго и упорно хранили долгие годы. Еще в ущелье было видно несколько навьюченных лошадей, привязанных к кустам. Валетанчич приказал, чтобы скотину тоже вывели сюда. Солнце уже было в зените, но в ущелье не заглядывало. Высокие скалы далеко отбрасывали непроницаемые тени.

— Камрад подпоручик, предупредите своих людей, пусть будут осторожны с белой лошадью, — сказал капитан Марко. — У нее дурная привычка — кусается. Мы о ней имели много хлопот.

Комиссар взглянула на капитана и вдруг почувствовала к нему какую-то жалость. Она не понимала, почему ей стало жаль этого пожилого человека. Если судить по морщинам, избороздившим лицо, и седым волосам, он был не моложе ее отца. Подумав об этом, она вдруг захотела чем-то помочь капитану. А что, если Марко согласится оставить его в роте? Она еще раз посмотрела на офицера. Штраус стоял как вымокший под дождем, усталый, осунувшийся, преждевременно постаревший, повернувшись спиной к своим солдатам. Он понимал, что они сейчас думают, и не хотел встречаться с ними даже взглядом.

— Куда прикажете отправиться моим солдатам? — спросил он наконец у Валетанчича, когда последняя группа немцев вышла ив ущелья.

— В лагерь дойдете, куда же еще?

— Печальная участь людей, потерпевших поражение. — Капитан пытался улыбнуться, но на лице проступила лишь тупая боль. — Назначите нам конвой или мы сами пойдем, куда прикажете?

Марко не сразу ответил. Ему очень не хотелось выделять конвой для отправления пленных. У него и так было мало людей в фоте.

— У меня нет свободных людей, — сказал подпоручик, — я выделю только двух бойцов.

— Можете выделить и одного. Уверяю вас, его никто не тронет. Мои солдаты сами пойдут, куда прикажете.

Через минуту длинная колонна пленных вытянулась через плато.

Шли пленные медленно, тяжело стуча коваными сапогами, тихо переговаривались между собой. Для них война закончилась.

Солдат увели, а капитан остался на прежнем месте. Партизаны занялись трофеями, и никто на него не обращал внимания, будто его и не существовало. А он не хотел снова обращаться к подпоручику, чтобы не казаться слишком назойливым.

Пленные солдаты медленно удалялись. Через несколько минут они скрылись из виду, а Штраус все стоял, чувствуя, как под лопаткой заныло остро и больно. В этот батальон он попал недавно, но уже успел завести несколько друзей, с которыми теперь не хотелось расставаться.

На войне всегда так — никогда человек не знает, сколько дней проведет вместе с теми, кто ему дорог. Нужно было чем-то отвлечься от тяжелых мыслей, и Штраус принялся срывать отличительные знаки со своей куртки. Осторожно снял погоны, чтобы не повредить материю, а наградные колодки разломал на части и отбросил в сторону.

— Слушай, а ты почему не ушел со своими подонками? — круто спросил его Валетанчич. — Кто разрешил тебе остаться?

Штраусу захотелось закричать от обиды, но он промолчал, только покраснел, как школьник перед учителем. Он продолжал на глазах стариться, плечи опустились, руки вытянулись по швам, и он уже смахивал на рекрута, впервые увидевшего офицера.

— Камрад подпоручик, позвольте мне поблагодарить вас: вы так гуманно отнеслись к моим солдатам. Когда я принял решение сдать вам батальон, многие боялись, что вы их расстреляете.

— Твоих солдат я пощадил, но тебя во всяком случае придется расстрелять, — рассвирепел Марко.

Штраус увидел его глаза, налитые злобой, и онемел. Почувствовал, как на миг в нем погас огонь жизни, понял, что наступил критический момент. Казалось, что земля под ним вогнулась и он очутился в глубокой яме, из которой нет выхода. Бесконечно долго тянулась эта минута: всякие мысли вереницей проносились в голове, отдаваясь резкой болью во всем теле. В душе была холодная пустота, ничего больше, и из этой пустоты, как из тумана, все-таки возродилась зыбкая надежда. Ему вдруг захотелось поспорить с партизанским командиром. Штраус весь зарделся, лоб покрылся испариной.

— Ваша воля, камрад. Вы можете меня расстрелять, но я продолжаю верить, что вы этого не сделаете. У вас рука не поднимется убить безоружного солдата.

— Ты плохо меня знаешь! Я могу убить и своего брата, если он встанет против меня.

— Конечно, — сказал Штраус, всеми силами стараясь подавить в себе дрожь. — Если брат идет против… согласен… и хотел просить вас: примите меня в партизаны. Клянусь, что буду честно бороться…

— Ты слишком многого захотел. — Марко минуту помолчал, что-то обдумывая, потом сказал: — Если я оставлю тебя в роте, ты все равно, пройдя через оставшиеся бои, не смоешь с себя