Влюбленные женщины - Дэвид Герберт Лоуренс

А Джеральд был доволен. До него доходили слухи, что шахтеры ненавидят его. Сам же он давно перестал испытывать к ним ненависть. Когда вечером шахтеры длинным потоком шли мимо, устало шаркая башмаками по тротуару и понурив плечи, они не обращали на него никакого внимания, никак не приветствовали, а просто шли грязно-серым потоком без всяких эмоций на лицах. Они интересовали его только как производственные инструменты, он их — как высший инструмент контроля. Они были для него только шахтерами, он для них — хозяином. Он восхищался их способностями, но как личности они его не интересовали, ассоциируясь с чем-то случайным и незначительным. И шахтеры молча принимали такое отношение. Ведь Джеральд и к себе относился так же.

Он победил. Под его руководством производство достигло небывалых успехов. Угля добывали гораздо больше, чем раньше, великолепно отлаженная система работала, как часы. В компании трудились отличные горные инженеры и инженеры-электрики — и не за большие деньги. Хорошо образованный профессионал стоил не намного больше рабочего. Менеджеры, все люди выдающиеся, получали такое же жалованье, как и работавшие при отце старые недоумки без всякого образования, выдвинутые из самих шахтеров. На главном управляющем, получавшем двенадцать сотен в год, ежегодно экономили не менее пяти тысяч. Новая система работала так отлажено, что вмешательства Джеральда уже не требовалось.

Все шло так хорошо, что временами Джеральда охватывал необъяснимый страх, и он не знал, что делать. Ведь несколько лет он провел в состоянии непрерывной активности. Работал на пределе сил, сам был едва ли не божеством, символом чистой и возвышенной деятельности.

И вот он добился своего — наконец добился. Теперь, оставаясь один по вечерам и не зная, чем себя занять, он неожиданно вставал в ужасе и подходил к зеркалу, чтобы понять, кто же он такой. Он подолгу всматривался в свое отражение, вглядывался в глаза, пытаясь что-то увидеть. Его охватывал смертельный ужас, но понять, чего именно он боится, Джеральд не мог. Он изучал свое лицо. Оно было все тем же — здоровым и округлым, но каким-то ненастоящим, как маска. Он боялся прикоснуться к нему из страха, что ощутит под пальцами муляж. Глаза были такими же голубыми, взгляд — проницательным и твердым. Однако он сомневался: а вдруг они всего лишь голубые пузыри, которым ничего не стоит в любую минуту лопнуть? Он видел, как из них поднимается мрак, словно там бурлит тьма. Джеральд боялся, что наступит такой день, когда он не выдержит, сломается и будет бродить в темноте, как утративший разум безумец.

Но воля его еще тверда, он может ездить куда хочет, читать, думать о разных вещах. Ему нравятся книги о первобытных людях, книги по антропологии и философии. У него очень подвижный ум, но он — как плавающий в темноте пузырь: в любой момент тот может лопнуть и оставить его посреди хаоса. Он не умрет. Это он знал. Он будет жить, однако сознание покинет его, божественный разум уйдет. Он испытывал страх, но какой-то отстраненный. Даже на страх он не мог реагировать в полной мере. Такое ощущение, что у него иссякли центры, которые заведуют чувствами. Он сохранял спокойствие, здравый смысл, здоровый вид и осмотрительность даже в те минуты, когда чувствовал, переживая прилив отстраненного страха, что его мистический разум разрушается, гибнет на этом поворотном этапе его судьбы.

Он был в страшном напряжении. Никакого душевного равновесия. Ему приходилось где-то искать утешения. Только Беркину с его необычной подвижностью, непостоянством, в которых, казалось, был некий глубинный смысл, удавалось отогнать от Джеральда страх, примирить с жизнью. Но Джеральд каждый раз уходил от Беркина как с церковной службы в реальную жизнь, возвращался к работе. Там же все оставалось по-старому, и высокие слова оказывались пустыми. Ему приходилось считаться с материальным миром, хотя это становилось все труднее: Джеральд ощущал на себе странное давление, словно внутри него была пустота, а сверху давил страшный груз.

Лучше всего снимали напряжение женщины. Проведя вечер с какой-нибудь распутницей, он чувствовал себя ненадолго освободившимся от привычной ноши. Плохо было то, что в последнее время ему не удавалось поддерживать интерес к женщинам. Они перестали его волновать. Кокетка по-своему хороша, но это особый тип, и даже он его не очень трогал. Нет, женщины, в том смысле, в каком они интересовали его раньше, уже не приносили той радости. Джеральд знал: толчок к сильному физическому возбуждению должен зародиться в сознании.

Гудрун знала, что посещение Шортлендза — решающее событие для нее. Оно подразумевало, что Джеральд Крич станет ее любовником. И хотя она упиралась, не желая принимать такое условие, но в душе знала, что пойдет. Гудрун тянула время. Вспоминая с болью в душе пощечину и поцелуй, она говорила себе: «В конце концов, что в этом такого? Пусть поцелуй. Пусть даже пощечина. Что за дело? Все это мгновения — промелькнули, и нет их. Я могу перед отъездом посетить Шортлендз, хотя бы для того, чтобы увидеть дом собственными глазами». В ней жило ненасытное любопытство — ей хотелось все знать и видеть самой.

Хотелось также взглянуть на Уинифред. Услышав в ту ночь голос девочки с парохода, она почувствовала мистическую связь с ней.

Гудрун беседовала с отцом девочки в библиотеке. Потом он послал за дочерью. Она пришла в сопровождении гувернантки.

— Уинни, это мисс Брэнгуэн, она любезно согласилась давать тебе уроки рисования и лепки — будешь лепить своих любимых животных, — сказал отец.

Девочка взглянула с интересом на Гудрун, потом сделала шаг вперед и, не глядя в лицо, протянула руку. Под детской сдержанностью скрывалось абсолютное sang froid[71]и равнодушие, даже некоторая безотчетная грубость.

— Здравствуйте! — сказала девочка, не поднимая глаз.

— Здравствуй! — сказала Гудрун.

Уинифред отступила, и Гудрун представили гувернантку-француженку.

— Прекрасный день для прогулки, — весело сказала гувернантка.

— Просто замечательный, — отозвалась Гудрун.

Уинифред наблюдала за ними со стороны. Новое знакомство ее забавляло, но пока оставалось неясным, что представляет собой гостья. Девочка знала многих людей, но мало кто что-то значил для нее. К гувернантке Уинифред относилась как к пустому месту, она просто мирилась с ее пребыванием в доме и с легким презрением, с равнодушием высокомерного ребенка соглашалась терпеть ее минимальную власть над собой.

— Что скажешь, Уинифред? — спросил отец. — Разве ты не рада мисс Брэнгуэн? Она делает деревянные и глиняные фигурки животных и птиц. Они так хороши, что о них пишут в газетах и превозносят до небес.

Уинифред слабо улыбнулась.

— Кто тебе это сказал, папочка? — спросила она.

— Кто сказал? Гермиона сказала и Руперт Беркин.

— Вы их знаете? — спросила Уинифред, не без вызова поворачиваясь к Гудрун.

— Знаю, — ответила та.