Святы и прокляты - Юлия Андреева

Сам цезарь Фридрих Великий сидел в золочёной карете, увенчанный лавром, с императорским скипетром в руке. За императором следовала во всём блеске горящей на солнце брони германская конница, в алых длинных плащах. За всадниками — одетые в платья своей далёкой родины сарацины, далее музыканты с трубами, цимбалами и барабанами. Огромный слон с крашенными золотой краской бивнями тащил за собой поверженное знамя Милана. На спине слона установили изящную беседку, в которой чернокожий мальчик в чалме дул в серебряный горн. За знаменем вели пленных. Первым, разумеется, — связанного подесту Милана. За ним, босые, в исподнем, с опущенными от стыда головами, шли некогда знаменитые в Ломбардии рыцари. В этот момент Рим перестал быть городом Папы. Рим стал городом цезаря!

— При чём тут Рим? — не понял Рудольфио. — Дело-то проходило в Кремоне?

— С того дня император задался целью купить Рим, сделав его своим. Фридрих даже передал туда знамя Милана, прикрепив его к колеснице, которую римляне установили на пяти мраморных колоннах Капитолия и написали: «Подарок Фридриха Второго, Великого императора Рима».

— А я как солдат не одобряю унижения пленников. Тем более — сына дожа Венеции, — Вольфганг Франц дрожал от гнева. — Солдат делает то, что ему приказано, и если не справился, но остался жив, лучше обласкай его, заставь выпить с тобой мировую, а после перевербуй к себе. И тебе польза и ему радость!

— Ты абсолютно прав. Милан смиренно молил Фридриха забыть обиды. Тому бы воспользоваться случаем и объединить наконец Сицилию, Италию и Германию, ан нет, император написал оскорбительное письмо Папе, провозгласив Рим имперским городом и унизив пленных, чем вызвал гнев могущественной Венеции.

Летописец Маттеус Парижский[132], прежде благоволивший к императору, теперь был вынужден писать о нём слова осуждения.

— Не трудитесь вспоминать, его сиятельство снабдил меня списком с этого документа, — Константин протянул руку и, развернув лист, прочитал: «В те дни миланцы из страха послали к своему господину и императору и просили настойчиво, как только могли, чтобы он, открыто признанный ими настоящим изначальным правителем, отвёл от них немилость, положил конец раздору и взял их как своих верноподданных под крыло могучей защиты и уберёг, за что они в будущем хотели бы служить ему как своему императору и господину с должным почитанием. В знак бесконечной преданности они хотели, дабы пребывать в безопасности под рукой Его милости и дабы он более не вспоминал об их прежних восстаниях, добровольно отдать ему всю сокровищницу золота и серебра; а кроме того, все свои знамёна, в знак покорности, послушания и его победы сложить к императорским стопам и сжечь. Далее они хотели ему, поскольку он отправлялся в Святую землю на службу Кресту, ежегодно выставлять десять тысяч вооружённых людей на нужды церкви и к его чести — при условии, что он безоговорочно помилует и оставит их и их город без изменений».

— Я благодарю вас, Константин. Признаться, я бы не сумел воспроизвести этот текст дословно. Остаётся только добавить, что Фридрих не принял уступок, на которые согласились пойти ломбардцы, потребовав безусловной покорности. Ничего удивительного, что миланцы ответили отказом; «Наученные опытом, мы страшимся твоей жестокости. Лучше мы падём под нашими щитами от меча, копья или стрелы, чем погибнем на виселице, от голода или огня ». Так, вместо добровольной сдачи и отменных барышей, Фридрих возобновил уже практически выигранную войну.

— А его сиятельство так и не сказал, что для него этот детский крестовый поход. Ушёл и больше не появлялся. Думаете, он на ближайшем гадании откроется? — Анна разминала затёкшие от долгой работы пальчики.

— Полагаю, его сиятельство и не обязан нам ничего объяснять, — мягко попытался урезонить девочку Фогельвейде.

— Даже если это поможет пролить свет на... — Константин заткнулся на полслове, заметив, как Рудольфио делает ему знак молчать.

— Даже в этом случае. Видишь ли, он собрал нас здесь, обещал заплатить... И какое ему дело, что его откровение могло бы как-то посодействовать успеху? — Фогельвейде тоже заметил знак Рудольфио.

— А мне кажется, Анна права. Вот просто сердцем чую, если кто и замаран в этой истории по самую макушку, так это сеньор Манупелло. — Вольфганг Франц погладил Анну по голове. — Больше чем уверен, что уже встречал где-то нашего хозяина. В прошлый раз мне даже показалось, что... сам не знаю, что, но определённо...

— Даже если он и был там, сколько лет-то прошло? — Фогельвейде отошёл в центр зала, чтобы его было лучше видно. — Возьми, к примеру, меня. Каким я был и каким стал? А ты?..

— Я каким был, таким и остался. — Пожал плечами оруженосец. — Сколько на себя гляжу, никакой разницы не замечаю. Что же до его сиятельства, то... Я ведь как сначала думал? Что он и Рудольфио из Турина нас с тобой сильно моложе, а потом, когда Рудольфио признался, что тоже там был... Получается, люди стареют неодинаково... Да уж, если бы ты, брат Рудольфио, сам не сказал, я бы до сих пор думал, что у нас с тобой лет пятнадцать разницы. А господин наш?

— Мог, был... да только признаваться не желает. Он ведь синьор с леном, с властью, родственными связями. А вдруг кто-то прознает, что родной племянник канцлера фон Пальяра тоже был в рабстве, а вдруг клеймён?! Вдруг... — оруженосец досадливо крякнул.

— Тогда лучше уж его и не спрашивать. А то как бы он опосля нас на голову-то не укоротил, чтобы неправильные вопросы задавать неповадно было да чтобы не трепались где не надо. — Фогельвейде уже понял, что за ними следят, и пытался закончить опасный разговор.

— Что же, забыть теперь? Начисто забыть о том, что он тоже... — Анна была готова расплакаться. — А ежели мы его там увидим? Он что же, нас всех казнит или на вечные времена в подвал засадит?

— Успокойся, — Вольфганг Франц обнял девочку. — Раз сама судьба нас в этот замок завела, авось она же и выведет. Фридрих — он сколько прожил? Пятьдесят шесть лет, а мы сейчас рассказываем о том времени, когда ему было сорок два. Смекаешь? Спокойно закончим историю, осторожненько так, чтобы не задеть личной тайны его сиятельства. Получим свою награду, и духу нашего в этом «Грехе» больше не будет. Сама посуди, светлая головушка, что он тебе? Ну его, с этой тайной, будь та неладна! Да пусть он хоть лично Стефана, Николауса и Петра ночью тёмной прирезал и трупы из лагеря по кускам вынес. Нам-то что за прибыль? Своё дело сделаем, только нас и видели.

Не плачь, маленькая. Или поплачь в сторонке. А братик твой продолжит записывать события той далёкой войны. Потому как это важно для летописи, а Спрут наш — не важен. И детский крестовый поход не важен... Сам Фридрих в нём не участвовал, а его сиятельство, хоть и получит от нас правильную раскладку, как всё на самом деле было, так всё равно вычеркнет из летописи, что Фридрих Гогенштауфен помогал походу. И моё участие вычеркнет... Или нет — оставит, но так, словно я сам, без приказа моего короля, в это дело вляпался. Вот оно как.