Инфернальный реквием - Петер Фехервари

Чингиз буркнул в ответ, но Гёрка промолчал. От Больдизара вообще уже не исходили никакие звуки. Его измученное дыхание стихло.

– Гёрка? – обернулся к нему Лемарш.

Огромный боец стоял прямо, как жердь. Изо рта у него текла кровь, а глаза превратились в выбеленные шарики.

Ичукву поднял пистолет, сознавая, что уже поздно. Кулак Больдизара, подобно кувалде ударив в лицо комиссара, сломал ему нос и отбросил на несколько шагов. Зал завертелся вокруг Лемарша, перед его глазами протянулись полоски темноты.

– Еще… рано, – выдавил Ичукву. – Черт… еще рано!

Поднявшись на ноги, он увидел, что Зеврай и Гёрка сцепились и, покачиваясь, борются. В помещение меж тем входили шаркающие твари, отрезая пути к отходу от палаты. Среди них комиссар заметил Варни: тот ковылял к бывшим товарищам, мотая головой на сломанной шее.

– За… Трон, – просипел Лемарш и нажал на спуск.

Отдача вырвала болт-пистолет из онемевших пальцев, но снаряд попал Больдизару точно в висок. Взрывом неживому гвардейцу снесло большую часть черепа – остались только лязгающие челюсти. Чингиз оттолкнул труп, однако другие вурдалаки уже окружили его так плотно, что солдат никак не вырвался бы.

– Оберай Искупленный! – выкрикнул Зеврай девиз своего народа.

С благоговейным выражением лица он засунул ствол лазпистолета себе в рот и выпустил очередь лучей.

Как только неупокоенные мертвецы повернулись к Лемаршу, комиссар захромал к палате и перевалился через баррикаду. Упал он скверно, едва не потеряв сознание, но заставил себя очнуться, поскольку твердо решил выяснить судьбу своих бойцов. Харкая кровью, Ичукву поднялся на колени и вскинул глаза.

– Нет… – печально выдохнул он, не сумев подобрать лучшего слова.

Абордажники выстроились по стойке «смирно» вдоль прохода между кроватей, глядя белыми шариками в пустоту. За ними держался бледный великан, почти обнаженный и гораздо более высокий, чем его рабы, – очевидно, жертвы подчинялись именно ему. Хотя глаза существа скрывала повязка, Лемарш ощутил на себе его бесчувственный взор. Рядом с великаном стоял на коленях лейтенант Райсс, еще живой, но с посеревшим, лишенным выражения лицом.

– Комиссар. Мы ждали твоего возвращения.

– Фейзт… – устало произнес Ичукву.

Он понял, что в исполина преобразился именно сержант, как только услышал голос создания. Возможно, догадке способствовало то, что подобный исход не слишком удивил комиссара. Толанд Фейзт всегда был опухолью на душе роты – взращивал в ней семя разложения, даже если сам того не осознавал.

– Простите меня, – прошептал Лемарш, не совсем понимая, к кому обращается. Вероятно, к собравшимся здесь потерянным душам, ибо их погубило его бездействие, но, возможно, и к Толанду, который мог бы умереть героем, если бы комиссар не оставил его судьбу на волю случая.

Собрав последние силы, Ичукву поднялся и заковылял к еретику. Мертвецы игнорировали Лемарша: несомненно, их хозяин не видел в нем опасности.

«А я опасен?» – смутно подумал комиссар. Да, в этом он не сомневался, вот только забыл почему. Что-то там… насчет того… что он мог сделать.

«Огонь, – пришло ему в голову. – Я могу зажечь огонь».

– Они… любили тебя, – пробормотал он, подойдя к восставшему из мертвых.

– А я люблю их, – объявило создание, когда-то бывшее Толандом Фейзтом. – Смерть – это начало, Ичукву Лемарш.

– Огонь, – сказал комиссар вслух, стараясь вспомнить…

Его челюсти с влажным щелчком застыли в открытом положении. Мир перед глазами помутнел и пошел зелеными пятнышками, нетронутым осталось только светоносное существо перед Ичукву.

– А-а-аонь, – горлом простонал Лемарш.

– Огонь – не наш путь, брат, – пожурил его полубог.

Подняв обе руки, он снял повязку. Глазницы под ней срослись в единое углубление, плотно набитое миниатюрными зелеными кристаллами. Шумно загудев, они всем роем вылетели из гнезда и свились в темное облако.

– Мы выживем! – прожужжала тысяча кошмаров, сплетенных воедино.

«Не кристаллы, – понял Лемарш, когда мухи окутали его. – Глаза. Тысячи крошечных фасеточных глаз».

Вот вам Милосердие!

Мне не нужны перо и пергамент, чтобы оставить след в мире, да и терпения для пустого трепа у меня нет. Самые живые истории наполнены делами, а не напыщенными словами! Если свидетели твоих потуг чешут затылок и читать им уже недосуг, если они только дивятся, что-почему-и-когда-а-зачем, ты уже доигрался, – они ведь народ капризный и бесчинный, звездочки твои затушат с довольной миной. Так что хватит слов, я вам говорю! Молчите и смотрите, как я всех перебью!

Милосердие убивает! Полосует, колет и режет ногтями, что стали клинками, потом отталкивается ногами со ступнями-пиками и отскакивает, пока враги не приблизились и не собрались в таком числе, что не увернуться. Их много – о, как же их много! – но даже бесчисленная орда ничтожеств остается ничем.

В схватке с освобожденным духом Милосердия безликие проклятые из схолы напоминали отказывающих заводных кукол. Их дерганая походка и медленные удары заслуживали только жалости, и все же сестре нравилось играть с ними, пусть и получались те игры краткими и кровавыми. Столько глупцов на выбор, столько способов смутить их, побить и расплести в ничто!

Ее подгоняло не безвкусное упоение резней, ибо Милосердие не была дикаркой, а бойня – безвкусное блюдо, если подавать его не голодным до смертей едокам. Нет, она наслаждалась искусством, скрытым в жестокости, – неудержимым, словно лесной пожар, танцем возвышенных чувств и падающих тел. Наслаждалась, втаптывая их чаяния и страсти в забвение, пока ее надежды и желания взмывали ввысь, свободные от груза сомнений.

Никогда прежде Милосердие не была собой в такой мере! Хотя она набирала силу в кровавые годы ложного искупления своей сестры, когда ей позволяли нести смерть с условием, что она будет вопить: «Трон и Терний!», а после боя смирно уходить в уголок, ее фантазии и истинная форма сидели в клетке на цепи. Но здесь ее плоть, омытая спятившими огнями схолы и напоенная энергией бури, наконец заплясала в ритме ее духа. Милосердие, с полночно-черной кожей и игольчато-острыми пальцами, стала дивным чудищем из кошмаров своей двойняшки.

– Гляди, как я живу, сестра! – возопила она.

Весело кувыркаясь вокруг своих жертв, Милосердие уклонялась от широких взмахов их рук, ныряла между длинных кривых ног и рассекала по пути сухожилия, а в конце короткой дороги платила за проезд метким пинком. Получив сполна, очередная недотепистая неуклюжая нежить валилась с хрустнувшим хребтом или треснувшим тазом.