Этот сладкий запах психоза. Доктор Мукти и другие истории - Уилл Селф

Он уселся вместе с медсестрой в столовой самообслуживания и стал есть их отвратительную кашу с углеводами и тухлое мясо. Единственный обнаруженный фрукт был как литой и, похоже, накачан химикатами. На обратном пути они прошли через вращающиеся двери в главный холл. Фрагменты внешнего мира, как будто вырезанные из действительности, проносились мимо него: красный автобус, черный кэб, рыжий молоковоз. Через дорогу виднелся ряд домиков красного кирпича и на одном из них — дорожный знак, который он вспомнил — «Фулхэм-Пэлэс-роуд». Нет, он не заверещал, не заржал, не стал брыкаться, но где-то в глубине его омертвелой сердцевины что-то шевельнулось, и ему пришлось сделать усилие и признать, что все это было правдой, что этот мир был знаком ему прежде, только теперь его населяли омерзительные твари. Это была планета людей.

С того дня так называемое «выздоровление» сильно ускорилось. Двигался он все еще как на ходулях, даже скорее как калека, но они полагали, что это побочное действие лекарств. Мир этих существ его мало заботил, но он перестал опрокидывать на них приносимую ими еду. Они разъяснили ему, что раз он идет на поправку, то должен знать: у него есть некий статус, семья, друзья, карьера. К нему привели двух подростков и сказали, что они его. Он сел у дальнего края укрытого клеенкой стола, с противоположной стороны от двух недозрелых самцов и одной самки, про которую ему сказали, что она некогда была его супругой, но ни к кому из всех троих он не почувствовал ни близости, ни родства. Они выглядели так же, как прочие, с их зверскими рожами, выпученными глазами, судорожными и в то же время медленными жестами. Он ограничился парой жестов, выражающих общий интерес по отношению к ним, и вздохнул с облегчением, когда они ушли. Больше они не приходили.

Аналогично обстояло дело с теми, про кого ему говорили, что это его друзья и коллеги. Он пялился на них, они пялились на него. Ахая и охая, они неистово в чем-то его уверяли, он ахал и охал в ответ, говоря о своем мучительном чувстве полного разлада. Одному или двум он попытался рассказать о том мире, в котором жил прежде, о его головокружительной мощи, жестких, даже жестоких интимных контактах, восхитительных ароматах и чудных, чувственных секреторных запахах, о катарсических битвах и стремительных случках. Однако, казалось, что они испытывают шок, скуку, неприязнь, а то и все это сразу. Он почувствовал облегчение, когда их визиты стали реже, и совсем воспрял духом, когда они полностью прекратились.

Ему сообщили, что пора выписываться из больницы, что он уже в состоянии обходиться собственными силами, живя в каком-то другом месте, они называли его «закрытым поселением». Он думал, что это будет огромная роща деревьев, хитрое переплетение ветвей и листьев, где он смог бы скрыться и соорудить гнездо на высоте, подальше от вселяющей ужас поверхности земли, где бродят легионы двуногих призраков. Но оказалось, что это средней паршивости небольшой одноэтажный корпус со спальными комнатами, расположенный вокруг квадратного участка грязной травы, загаженной собачьим дерьмом и сверкающей битым стеклом. Собаки его пугали: там, откуда он прибыл, собаки не были одомашнены. Мир за пределами этой комнаты также наводил на него страх. Обстановка в точности напоминала тот город, который он помнил, только на треть больше, что вполне соответствовало размерам его нынешних возвышенных обитателей. Когда ему нужно было выйти наружу, он старался не смотреть вверх, огромной высоты здания вызывали у него головокружение. Он медленно шел вдоль по тротуару впритирку к стенам домов, иногда, вопреки своей воле, опираясь костяшками рук о землю и продолжая путь на четвереньках.

Нижнее белье, которое он вынужден был носить, вызывало у него чувство удушья, стесненности. Если он был уверен, что его никто не видит — обычно когда тайком крался по пустырю вблизи корпуса, — то скидывал с себя ненавистную одежду и проветривал свою мошонку на свежем воздухе. К счастью, ему не нужно было покидать комнату слишком часто. Человеческая особь приходила к нему убираться, а также покупала для него пластмассовые фрукты: он их ненавидел, но все равно вожделел. Та же особь помогала ему заполнять бланки, необходимые для получения денег на почте. Это были единственные процедуры, которые он был в состоянии вынести; при длительном контакте с человеческими особями — без разницы, насколько беспомощными и странными все они ему до сих пор казались, — он невольно хватал их за плечи, прижимался к ним своей мордой, одновременно трясущимися пальцами умоляя их пошебуршить ему шерсть на голове, или подразнить его, или ударить, чтобы он почувствовал, что все еще жив, что он все еще шимпанзе.

Каждую неделю приходили врачи делать уколы. Он подчинялся им и принимал остальные лекарства с прежней регулярностью, поскольку полагал, что в противном случае мир превратится в еще более кошмарное место; так его энергетический уровень повышался, восстанавливалась перцепция, пока наконец им не овладел нестерпимый позыв вскарабкаться вверх по фасадам зданий или заставить тех особей, которых он считал ниже себя, целовать его лишенную шерсти задницу.

Одна самка — та самая, что первая из всех этих существ — выслушала его в больнице «Чэринг-Кросс», до сих пор время от времени навещала своего бывшего пациента, и по ее же совету он стал посещать группу арт-терапии в общественном центре, прикрепленном к «закрытому поселению». Она, эта врачиха, сказала ему, что они встречались много лет назад, после его первого срыва. Добавила, что когда-то он был очень известным и продаваемым художником, что его путь если и не к полному выздоровлению, то, по крайней мере, к частичному приятию нынешнего состояния лежит через искусство. Хотя он и считал ее идиоткой, некий смысл во всем этом был: мир, в котором он находился теперь, был настолько размалывающим, что справиться с ним как-то иначе, чем попытаться изобразить его, он просто не мог. Стул был стулом, машина — машиной, дом — домом. Если он хотел возвращения прежнего мира — планеты обезьян, столь милой его сердцу, — ему не оставалось ничего, кроме как рисовать этот мир, являть на свет. Возможно, в процессе он откроет некую формулу, которая позволит ему смириться со своей человеческой сущностью.

Он пришел на сеанс арт-терапии и сел рядом с другими больными существами. Кисти, мелки и карандаши казались чем-то привычным, но собственные пальцы по-прежнему его не слушались, были слишком длинными и костлявыми, слишком слабыми, чтобы осуществлять мышечный контроль, необходимый для выражения его внутренних образов. Он хотел рисовать небольшие картинки, жирными штрихами, на них был бы изображен тот изобильный мир, который он утерял, где мохнатые существа стоят так близко друг к другу, что выглядят будто один большой зверь, покрытый толстой, теплой шкурой. Но когда он пробовал все это нарисовать, штрихи выходили неуклюжие, и его картины оказывались грязной пачкотней.

Человеческий самец, который вел занятия в группе, пытался приободрить его, говорил, что раз от раза получается все лучше, композиция еще, возможно, немного хромает, но, определенно, оставлять стараний не стоит. Как-то раз он привел с собой другое существо, самку, и она сказала, что у нее своя небольшая галерея «потустороннего искусства» и что она хотела бы выставить пару-тройку его работ. «Потустороннее искусство». Это выражение заставило его завыть от хохота. Видать, эта самка была настолько по ту сторону, что вряд ли вообще что-то соображала. По ту сторону времени, пространства, вне всего этого ничтожного мира с его бесполыми, колченогими, гладкокожими, хилорукими обитателями.