Подвиги Ахилла - Ирина Измайлова

— Ты хочешь, чтобы мы уступили троянцам и уехали, взяв то, что нам сунут в качестве выкупа, тогда как основные богатства останутся Приаму?! — закричал вождь абантов Иодамант. — Ты потому к этому ведешь, Ахилл, что твоя доля добычи и так достаточно велика, и при дележе выкупа ты тоже получишь больше других!

Ахилл резко обернулся к говорившему. Его лицо переменилось, и сидевшие впереди других невольно отстранились и подались назад — эта перемена, как они понимали, не сулила ничего хорошего.

— Я когда–нибудь требовал себе больше, чем другие, Иодамант? — крикнул мирмидонец. — Я брал больше добычи в бою, это верно, а кто тебе мешал брать столько же?! У меня — четыре корабля, и в них не нагрузить добра сверх того, что они смогут нести, вместе с моими воинами и рабами. А я думаю, мы возьмем с царя Приама такую дань, что не увезти будет и на всех кораблях Агамемнона, и на ваших кораблях, достойные цари, хотя у каждого из вас кораблей хотя бы по десятку! Мы возьмем с Трои больше, чем могли бы взять, разграбив ее. Когда мы взяли богатые Фивы, вспомните: половина домов сгорела, и погибло все добро, что там было, а почти половину уцелевших богатств воины поломали и втоптали в грязь, буйствуя на улицах павшего города…

— Вот–вот, этим мы последние лет пять и занимаемся! — вмешался невозмутимый Одиссей. — Троянцы сидят за своими стенами, вылезают два десятка раз за год, а мы разрушаем все окрестные города Троады, грабим их, даем воинам напиваться из захваченных погребов и напиваемся сами… Сейчас уже и городов в округе нет — воины шныряют по селениям пастухов, воруют оттуда женщин и таскают коз. И за нашими спинами бранят нас последними словами, потому что перестают уважать в нас своих вождей. Мы обещали им скорую победу и большую добычу. И что? Сколько еще мы сможем им это обещать?

— Как ты смеешь так говорить, Одиссей? — рявкнул Менелай, вскакивая.

Одиссей спокойно встал ему навстречу.

— Как я смею говорить правду? Вот еще новость! А с каких пор это у нас запрещено?

— Хватит! — крикнул Ахилл, видя, что Агамемнон готовится вновь заговорить и может завладеть вниманием собрашихся. — Хватит, цари! Мы собрались сюда не браниться и спорить. Мы говорим о перемирии. В конце концов, главное для нас — решить, кто его нарушил. Я говорю вам — никто. О нашей попытке взять Трою с помощью подземного хода никто не знает. Нападение амазонок произошло не по вине царя Приама.

— А Эней? — выкрикнул со своего места Аякс Теламонид.

— Эней нарушил запрет царя, я в этом не сомневаюсь, не то с ним было бы не пятьдесят воинов, а по меньшей мере пятьсот! — твердо сказал Ахилл. — И Энею хорошо попало — больше он не высунется… Я уверен, что царь Трои захочет возобновить переговоры, и мы сможем тогда увеличить наши требования. Я хочу, чтобы сегодняшнее сражение было последним в этой войне.

— Ну и речи в устах великого Ахилла! — подал голос раненый Аякс Локрийский.

Ахилл повернулся в его сторону.

— Продолжи, Аякс! Скажи, что я струсил…

Базилевсы разом замолчали.

— Я… Разве я такое сказал? — выговорил, бледнея, вождь локрийцев.

— Я так тебя понял.

Ахилл обвел глазами молчаливый круг собравшихся. В свете факелов его фигура, облаченная в сверкающие доспехи, казалась невероятно громадной. Лицо, суровое и гневное, и этот столь знакомый ахейцам страшный блеск его глаз предвещали бурю, и всем стало не по себе.

— Ахилл, мы не безумцы, чтобы говорить тебе такое! — сказал Менелай.

— Ты спас нас всех от амазонок! — произнес Диомед, привставая и стискивая зубы, чтобы не вскрикнуть — он и так держался из последних сил.

— Я рад, что хотя бы кто–то это вспомнил! — жестко сказал Ахилл. — А теперь выслушайте меня и постарайтесь понять. Одиссей сказал сейчас горькую правду. А я продолжу и скажу еще хуже… Мы здесь двенадцать лет. За эти годы мы одержали немало славных побед, завоевали много добычи, убили много врагов. И весь берег в курганах… под ними — прах наших друзей и братьев, наших лучших бойцов. А война давно перестала приносить нам славу, но стала нашим унижением! Чем, кроме грабежей и разбоя, мы здесь занимаемся? И наши воины, действительно, начинают ненавидеть нас, только пока не смеют открыто это высказывать.

— Смеют! — резко вставил Одиссей — Вон Терсит уже сегодня вопит на весь лагерь, что амазонки перерезали бы нас, как кур, не явись вовремя Ахилл.

— Я убью этого наглеца! — прохрипел Менелай.

— И появятся десять других! — возразил Ахилл. — Да и при чем тут Терсит? Он тоже говорит правду, только говорит ее слишком жестоко и насмешливо… Но сами себе мы втайне давно уже говорим куда более неприятные вещи. И каждый, каждый из нас, благородных царей, не смеет сказать главного, потому что мы привыкли больше всего бояться друг друга: а вдруг первого, сказавшего: «Довольно!» остальные назовут трусом?! И наша великая спесь возмущается против этого!

Что же — если так, это скажу я! Я, Ахилл, сын Пелея, вероятно, трус. Я давным–давно понимаю, что мы стали жертвами нашей гордости и слепого упрямства, давным–давно вижу, как много мы потеряли, упорствуя в них. Переговоры можно было начать несколько лет назад, вернее, продолжить те, что начинались и срывались из–за нашей же тяги к ссорам и гневу! Я виновнее всех вас: я мог бы добиться мира, но не делал этого… Вместо того я устраивал ссоры с базилевсами, чуть не подрался с Агамемноном из–за какой–то рабыни, лелеял свою гордость и упивался своей славой среди нашей общей беды! Это я, а не Гектор, убил Патрокла! И я никогда себе этого не прощу! Мы уже проиграли войну, понимаете вы или нет?! Но сейчас мы можем ее выиграть! Мы можем заставить троянцев уплатить любую дань, вернуть Менелаю его жену… Если мы оставим пустой гнев и нелепую злобу, мы этого добьемся и вернемся к нашим домам, к нашим родным победителями. Не в крови детей и женщин, не в грязи пепелища, не с мешками вытащенных из–под руин и снятых с мертвецов тряпок и блестящих побрякушек, а с настоящей и достойной добычей победителей!

Ахилл замолчал. Ему казалось, что сейчас шатер огласится шумом, что ему вновь станут возражать, быть может, он услышит чьи–то дерзкие слова. Он, Ахилл, назвал себя трусом! Теперь ему могут сказать все, что угодно, и придется смолчать… И только бы хватило воли вновь говорить и вновь убеждать их!

Но все молчали. Вероятно, Агамемнон обдумывал, как ответить герою, и какие найти слова, чтобы они всех переубедили. Но ему было слишком трудно — в эти мгновения он почему–то видел белые, как молоко, ступени микенского дворца и крошечного мальчика, своего сына Ореста, смешно, вперевалку бежавшего ему навстречу по этим ступеням… Вот так он и побежит, когда корабли войдут в гавань… Так? О, боги, да нет же — Оресту сейчас четырнадцать… пятнадцать лет! Он уже почти мужчина…

— Могу я просить слова на вашем собрании?

Голос, прозвучавший в полной, непривычной тишине, вернул базилевсов к действительности. Они разом посмотрели на вход и увидели… Они увидели в первый момент лишь фигуру воина в доспехах и шлеме и тут же поняли, что на нем не ахейские доспехи!