Опыт нелюбви - Анна Берсенева

Последнюю фразу она произнесла с недоумением. Кажется, ей уже не верилось, что она не родила Тихона. Федор поймал себя на том, что ему в это не верится тоже.

– Я его так и не спросил про тетрадь, – сказал он. – Что там все-таки было?

– Я не все прочитала. Но была, например, такая запись – как он пытался соединить одинаковые полюса двух магнитов. Они не соединялись, хотя он сдвигал их изо всех сил.

– Конечно, не соединялись, – улыбнулся Федор. – Ну и что?

– А то, что в качестве вывода он пишет: я тогда понял, что в мире все по-другому, он устроен иначе, чем я думал, и это относится ко всему. Вот как!

«Да, насчет его мышления я не ошибся, – подумал Федор. – Как там с Достоевским получится, неизвестно, но парадоксальность есть».

Но подумал он об этом рассеянно, лишь краем сознания. Он смотрел на Киру, и то, что происходило с ним при этом, удивляло его все больше. Дело было, конечно, в том, что она стала другая и новая.

– Он как-то оттаивает, знаешь, – сказала Кира. – О Финляндии уже плохого не говорит. В социальном приюте, как я понимаю, с ними в общем-то толково занимались, хотя приятного все равно мало, конечно… И к отцу больше злобы нет! – добавила она. – Я знала, что так и будет. Не верю я, чтобы Витя мог над ребенком издеваться или что-то подобное. Витя просто не умел с ним… Он в работе все умел, а в жизни был растерянный, одинокий, ничего не умеющий человек. Я это только теперь понимаю.

Опять этот Витя!.. Федор поморщился. Неприятно было сознавать, что Кира думает о нем.

– Ты теперь все время здесь живешь? – спросил он, чтобы перевести разговор на другое.

– Ага, – кивнула Кира. – Боюсь что-нибудь менять. Трусливая стала, да?

– Нет.

«Хорошая», – хотел добавить он.

Но промолчал. Он не понимал, что происходит. Сидит она перед ним, взволнованная, и глаза блестят растерянно, и лицо от этой растерянности бледное, и колечки разноцветные вьются на лбу, как… Он не знал, с чем сравнить эти колечки. Он и думать не мог, что когда-нибудь ему понадобятся такие сравнения.

– Федь, – вдруг сказала Кира, – а почему же ты сейчас насовсем приехал? Варя ведь в Америке будет рожать, ты сам говорил. Ты же сначала к ней вернешься, а сюда – потом, уже все вместе?

Эти слова охладили его, как ушат колодезной воды. Он не знал, что на них ответить.

– Да, – сказал он. – Конечно.

Кира отвела глаза. Что-то не то между ними. Неловкость? Или недостаточность? Да, недостаточность – точное слово.

– Еще аджаб-сандала хочешь? – спросила Кира.

И сразу же покраснела. Наверное, подумала, что сказала не то. Не о том.

– Нет, спасибо. Я сыт.

Он повертел в руках вилку, оставшуюся на столе. Положил вилку, взял коробочку с нитками и иголками. Коробочка была картонная, из отеля. Он ее положил тоже. На столе лежали еще какие-то случайные предметы. Книжка.

Федор придвинул к себе книжку – это была история Древнего Рима, не учебник, а так.

– Это я для Тишки взяла, – сказала Кира. – Ему по древнеримскому быту доклад задали.

Федор открыл книгу, пробежал глазами по странице, усмехнулся.

– Что ты смеешься? – спросила она.

– Да вот. – Он прочитал: – «Чтобы выглядеть более соблазнительными в глазах мужей и любовников, знатные римлянки припудривали соски золотой пудрой».

– Ну да! – ахнула Кира. – А мне в библиотеке сказали, для школьного доклада подойдет.

Она вскочила и у Федора из-за плеча тоже заглянула в книгу.

– Да, правда. Про золотую пудру на груди, – сказала она.

– А ты думала, я тебя обманываю?

Он повернул голову и снизу заглянул ей в глаза.

– Нет.

От того, что они смотрели друг на друга так близко, от того, что этот взгляд предваряли слова про золотую пудру на голой груди, – тяга, которую он весь вечер чувствовал к ней, стала очень сильной. Бесстыдно сильной.

Но она не могла больше длиться вот так, эта тяга. Он должен был сделать следующий шаг. А он не чувствовал за собой права его сделать.

– Я пойду, Кира, – сказал Федор. – Тебе завтра тоже рано вставать.

Она замерла у его плеча. Потом шагнула назад, давая ему встать. Он встал и пошел к выходу из кухни. Она молчала. Он чувствовал себя то ли подлецом, то ли придурком, то ли тем и другим вместе. Но что с этим делать, не знал. Видно, ничего не поделаешь.

– Я сам открою, – сказал Федор, заметив, что Кира сделала движение, чтобы идти за ним в коридор. – Спокойной ночи.

Она осталась на кухне, а он, не глядя на нее, вышел в прихожую, оттуда, одевшись, на лестницу, оттуда на улицу… И поскорее!

«Я сам не понял, как это началось. С чего это вдруг началось? С золотой пудры? Или раньше?»

Федор шел по Трехпрудному переулку к Патриаршим быстро, словно от кого-то убегая. Он и убегал, конечно – от себя. Пошлость этих слов, даже мысленно произнесенных, заставила его поморщиться.

Заметенный снегом Трехпрудный был совсем не похож на болота Нового Орлеана, на простор-ные, пышущие жаром степи Техаса, и огни московских домов ничем не напоминали огни нефтяных вышек в Мексиканском заливе. Но вот это ощущение бегства, бессмысленного, не имеющего направления, лихорадочного движения, – оно повторялось, и сейчас Федор ненавидел себя за него так же, как в тот день, когда предпринял его впервые.

Он заставил себя остановиться. Сел на постамент памятника Крылову возле «Слона и Моськи».

На Патриарших происходило гулянье и, кажется, не обычное, ежевечернее, а какое-то особенное. Людей было много, играла музыка. Пруд был расчищен от снега и ярко освещен, а подо льдом видны были огромные яркие картины. Конькобежцы скользили прямо по ним. Не по ним, а по льду, конечно, но выглядело это фантасмагорически и еще больше будоражило его потрясенное сознание.

Он смотрел на эти картины во льду, на круженье людей над ними, и память возвращала его к тому, что было причиной его смятения. Не к Кире, нет, с ней не смятение было связано, а совсем другое.

К Варе возвращала его память, и не к ней даже, а к тому, как она приковала его к прошлому. Он и не предполагал, что так прочно.

В Нью-Йорке жить им с Варей стало легче, чем в Праге. Во всяком случае, Федор полагал, что если больше денег, то и жизнь легче, а стипендия в Нью-Йорке у него стала повыше, да и подработки сразу появились. Ему, правда, было здесь не легче, а труднее, потому что учеба в Колумбийском университете требовала от него все больших и больших усилий. Но усилия – это его личное дело, а в целом им, семье, жить стало легче безусловно.

Варя была с ним согласна. Ей вообще понравился Нью-Йорк. Федор прилетел туда сначала один, чтобы немного наладить жизнь, а она – потом.