Кукольник - Генри Лайон Олди

Возле купола храма разворачивался легкий всестихийник «Вихрь».

Серебряная запятая.

Скажи кто-нибудь день назад рабу Лючано Борготте, что он будет рад явлению помпилианцев — ни за что бы не поверил! А вот поди ж ты…

Он остановился как вкопанный.

Рядом, приплясывая от возбуждения, пыхтела Сунгхари.

Парни, когда всестихийник промчался над ними, обдав безумным визгом и волной упругого воздуха, в испуге присели, обхватив затылки руками. Но их ошеломление прошло в считаные секунды. После гексаграммы «жаб», парящей в небе, после площади, заваленной телами соотечествеников, и платформы, собирающей «урожай», братьев трудно было чем-либо пронять всерьез.

Вполглаза косясь на Лючано с Сунгхари, подобрав брошенное ранее «оружие», они наблюдали за маневрами диковинного летательного аппарата. И явно прикидывали, что лучше: продолжить погоню, самим спасаться бегством — или совершить попытку нападения на экипаж «Вихря», если тот сядет.

Свое братья отбоялись и спуску незваным пришельцам давать не собирались.

Кол да лопата готовились к бою.

«Смешно? — спросил Добряк Гишер и, не дожидаясь ответа, сам подвел итог: — Нет, дружок, не смешно…»

Всестихийник сел перед ступенями храмовой лестницы, подняв вокруг себя облако пыли. Не глуша двигун, из машины выскочил Гай Октавиан Тумидус собственной персоной — собранный, деловитый, в военной форме без знаков различия. В руках он держал мощный лучевик «Пульсар» с подствольным микроплазматором.

Любимая пушка «черных беретов».

Ручные «жаровни» и полис-разрядники отставной легат презирал, предпочитая серьезное, пускай и запретное для штатских оружие. За «Пульсар»-нелегал давали восемь лет каторги, и осужденный считал, что легко отделался.

Тарталья прямо залюбовался хозяином. Сейчас легат так и просился на рекламный сфероид «Гордость Империи». Мигом позже Лючано искренне пожалел незадачливых аборигенов, к которым направлялся помпилианец: вид его не предвещал для братьев ничего хорошего.

Зря, конечно, пожалел.

Рано.

Сглазил.

Из глубины города, со стороны юго-западных хуторов, не накрытых парализующими лучами, надвинулся и вырос грозный рокот. Казалось, горная лавина, рухнув с заоблачных высот, приближалась к площади. Легат на мгновение отвлекся, обернулся на шум, пытаясь сообразить, что происходит…

И проморгал бородача с обрезом, возникшего в дверях храма.

Куцый ствол без промедления полыхнул огнем. Левый рукав мундира Тумидуса лопнул, из него полетели красные клочья. Ответная вспышка «Пульсара» сломала бородача пополам и швырнула на ступени спиной вперед. В груди несчастного дымилась черная дыра, не оставляя сомнений: туземец мертв.

Легат сплюнул на булыжник площади и, не обратив внимания на полученную им рану, быстрым шагом направился к Тарталье с браймани.

«Хозяин пришел на выручку своему рабу! Хозяин успел вовремя!»

Проклятье! — никакие силы на свете не могли заглушить в душе этой подлой, отвратительной, сладчайшей радости. Ожог татуировки Папы Лусэро, и тот утонул в ее ледяной сладости без остатка.

Лючано даже прослезился.

Краем глаза он заметил движение. Услышал дикий вопль боли, отчаяния и ярости. Но, забывшись в пронзительном дурмане счастья, не успел главного: уклониться. Метко брошенная лопата ударила его в голову — к счастью, плашмя. Впрочем, этого с лихвой хватило, чтобы мир вокруг завертелся сумасшедшей каруселью.

Все слилось в единый мглисто-серый смерч.

Боли не было: просто сильный толчок.

Падая, он машинально выставил перед собой руки — и булыжник мостовой ткнулся в ладони мягче, чем щенок тычется в брюхо матери.

«Тебе плохо, малыш?»

Вопрос маэстро Карла угас в тишине беспамятства.

Распиши мою жизнь на аккорды, безумный слепой гитарист,

Распиши от начала до коды, безумный слепой гитарист,

Потому что не всякий подхватит на слух и сумеет

Повторить мои дни, мои годы, безумный слепой гитарист…

Это сочинил Венечка Золотой. Я — не знаток и не любитель поэзии. Почему тогда меня преследует видение: отложив гитару в сторону, незрячий музыкант, очень похожий на Илью, графского любимца, что-то пишет, не следя за записями, наугад, наобум, и не в цифровом планшете, а косматым пером на желтой бумаге, брызгая чернилами на кривые строки?…

Он пишет, а я жду: перо однажды сменится гитарой, и я наконец услышу…

Что услышу я, Лючано Борготта, прозванный Тартальей?

Успею ли зааплодировать в конце?

— Прогресс на Сечене в ваших руках, граф!

Адольф Штильнер вытер лоб клетчатым платком и перевел дух. Взяв огромную, «сиротскую» кружку с чаем, он щедро набуровил туда из вазочки малинового варенья. Всякий раз, когда профессор, известный в научных кругах космобестиолог-теоретик, наезжал в Мальцовку, ключница Матрена велела дворовым девкам тащить из погреба три, если не четыре банки с малиной.

Лючано успел выяснить на собственном горьком опыте: эту ягоду, тертую с сахаром, кидают в кипяток от простуды. Чтобы, значит, в пот бросило. Наверное, профессор Штильнер был вечно простужен или, извращенец, любил, когда его бросает в пот. Выпитого им чаю с малиной хватило бы для лечения дюжины страждущих гриппозников.

— А вы как думаете, голубчик? — откинувшись на подушки, спросил граф.

Он обращался к Тарталье.

По мнению Лючано, прогресс на Сечене вполне мог обойтись без финансовых вливаний со стороны Аркадия Викторовича. Особенно прогресс в лице евгенического центра «Грядущее», где Штильнер числился в учредителях.

Но прямо сказать об этом графу, меценату и филантропу…

Еще перед открытием «Грядущего», описывая радужные перспективы развития евгеники, профессор умудрился так задурить Мальцову голову, что взносы прочих спонсоров — включая двух мильонщиков, князя Кармазова и фабриканта Саввы Брынных! — померкли перед щедростью его сиятельства.

Лючано вслух подверг критике этот жест доброй воли:

— Стоит ли шиковать на благо какого-то сомнительного «социал-управления эволюцией человека»?!

Ответный удар Штильнера был беспощаден:

— Милостивый государь! Я тоже, в свою очередь, полагаю финансирование вашего «Вертепа» швырянием денег на ветер! Три года вы за счет графа ездите по деревням, скупаете крепостных недорослей и занимаетесь с ними малохудожественной ерундой. Думаю, так продлится еще лет десять, потому что шарлатанство — дело трудоемкое и требует времени. Но, заметьте, я держу свое мнение при себе и не лезу к его сиятельству с вредными советами…