Свидание в аду - Морис Дрюон

То, что Эдуард Вильнер, который, как лишь немногие из его современников, упорно искал смысл жизни, скоропостижно умер от удара, ошеломило Лартуа.

«В этой смерти есть что-то непостижимое и вместе с тем символическое… Только неведение сохраняет в нас иллюзию молодости. В юности мы до такой степени ничего не смыслим в жизни и так жадно стремимся проникнуть в ее тайну, что легко обольщаемся и попадаемся на крючок… Старость – это совсем другое, в старости только и видишь, как рядом с тобою один за другим умирают близкие и дорогие тебе люди. И с этим ничего не поделаешь! А в ожидании той минуты, когда мы присоединимся к ним, мы занимаемся тем, что силимся разрешить вопросы, которые не могли разрешить они и которые не удается разрешить и нам…»

Между тем в отеле жизнь продолжалась. Перед глазами телефонистки вспыхивали и гасли маленькие красные огоньки, как вспыхивают и гаснут мысли в мозгу человека. Бармены готовили коктейли и подавали их в серебряных бокалах. На кухне рубили и мололи мясо к обеду.

Жизнь продолжалась и за стенами отеля. В сопровождении почетного эскорта, состоявшего из гвардейцев и мотоциклистов в белых перчатках, двигалась открытая машина вновь избранного президента Республики – он возвращался в столицу, приветствуя ожидавшие его толпы людей, которые встречали проезжавшие автомобили криками и аплодисментами. И казалось, что вместе с этой длинной вереницей машин в столицу возвращаются честолюбие, интриги, страсти, ненависть и тщеславие.

А человек, который разъял на части, а затем вновь соединил в своих творениях все это общество с его тщеславием, интригами и страстями, человек, который сохранил портрет этого общества для потомства, спал теперь на постели вечным сном.

Профессор Лартуа отвернулся к окну: он не хотел, чтобы посторонние видели его слезы.

На крышах замка Моглев трудились кровельщики. В галереях, стоя на стремянках, насвистывали маляры. Перед фасадами были воздвигнуты высокие строительные леса. Заделанные трещины в стенах крепили железными скобами, походившими издали на стежки гигантского шва. Во дворах земля была усыпана черепицей.

Весь день Жан-Ноэль наблюдал за работами, прохаживаясь в брюках для верховой езды вдоль строительных лесов. Обычно его сопровождал Кристиан Лелюк с неизменным фуляром на шее. Чтобы позлить Лидию, Жан-Ноэль пригласил молодого пианиста провести лето в Моглеве. Кроме того, Кристиан обладал хорошим вкусом. Вкус его формировался в школе «Трех пчел», впрочем, как и вкус самого Жан-Ноэля. И молодые люди забавлялись, как мальчишки, играющие в кубики, хотя дело они имели с настоящими башенками, настоящими стенами и перекрытиями.

– Галерею маршалов я предлагаю обшить ярко-желтыми панелями, кресла – обить ярко-голубым атласом (цвета орденской ленты Людовика Святого), шляпки гвоздей должны быть золотистого цвета. Понимаешь, какой великолепный контраст получится, – говорил Лелюк.

Иногда разыгрывались драмы.

– Кто вас просил делать сиреневые узоры на лепных украшениях? – спрашивал Жан-Ноэль у маляров.

– Господин барон, так велел нам господин Лелюк…

– Господин Лелюк тут не распоряжается… Немедленно снимите сиреневую краску и сделайте вишневый узор, как мы условились.

После этого Лелюк полдня дулся.

Рабочие ненавидели этого черномазого человека, этого двуногого паука, который всегда сваливался откуда-то как снег на голову и отдавал распоряжения, которые сегодня надо было выполнять, а завтра – нет. Он обо всем доносил Жан-Ноэлю; тот, впрочем, иногда обрывал его.

Не любили рабочие и самого Жан-Ноэля, который не умел даже толком распоряжаться. Их возмущало, что они зря тратят время и переводят материалы, но, стиснув зубы, они вынуждены были сохранять вежливость и терпеливо ожидать окончания бесконечных споров, которые вели между собой Жан-Ноэль и Кристиан, держа в руках образцы драпировочной ткани.

Но кто же всем распоряжался в доме?

Жан-Ноэль недавно получил письмо от своего родственника де Валлеруа. «Говоря откровенно, – писал герцог, – нас несколько удивил твой брак. Но поскольку состояние твоей жены позволит тебе привести в порядок замок Моглев и поселиться в нем, я одобряю твое решение…»

«Твоей жены…» Жан-Ноэль никак не мог привыкнуть к тому, что Лидия – его жена. Да и никто в Моглеве не мог к этому привыкнуть. Леонтина Лавердюр, женщина с резким голосом и быстро мигавшими глазами, не постеснялась прямо сказать Жан-Ноэлю:

– Для нас госпожа баронесса – это по-прежнему ваша покойная матушка. Ну а нынешняя госпожа баронесса годится разве только в матери вашей матушке. Так что это, как говорится, ни в какие ворота не лезет.

Лавердюр – постаревший, поседевший, отяжелевший, – как всегда, исполнял обязанности управляющего; он относился ко всему более спокойно.

– Оставь, мать, мы в своей жизни немало чудного повидали… – вразумлял он жену.

Жан-Ноэль совершенно забыл, что бывшему доезжачему уже два года как не платили жалованья, и Мари-Анж пришлось напомнить об этом брату.

Но кто здесь думал о других?

Лидия… Лидия Шудлер, госпожа Жан-Ноэль Шудлер… ежедневно принимала солнечные ванны. Она лежала совершенно голая на небольшой лужайке, которую облюбовала для себя: живая изгородь из бересклета в принципе скрывала ее от посторонних взглядов. Но только в принципе… Ведь если ее не могли видеть люди, проходившие по аллеям, то она была прекрасно видна кровельщикам и каменотесам, работавшим на башнях. Растянувшись на оранжевом тюфяке, она в первые дни делала вид, будто не замечает рабочих, но затем принялась откровенно разглядывать их сквозь темные очки, натирая при этом кремом свое костлявое, как у старой козы, тело.

– И не стыдно в ее-то годы! – возмущались рабочие. – Ведь замок Моглев, должно быть, восстанавливают на деньги старухи, так неужто трусики она себе купить не может?.. А наверно, по воскресеньям ходит в церковь!

Когда Лидии надоедало нежиться под лучами августовского солнца на глазах ошарашенных мужчин, она надевала коротенькое пляжное платьице и возвращалась в замок, еще более увеличивая царивший там беспорядок.

Тетя Изабелла, которой негде было провести лето, также приехала в Моглев и взяла на себя обязанность распоряжаться слугами. Однако ее деятельность сводилась главным образом к тому, чтобы по десять раз в день пересматривать меню: безволие у нее превратилось в настоящую болезнь, и она уже не могла даже толком решить, что ей самой хочется съесть за обедом. Приехав в Моглев, она считала, что лишний раз доказывает свою преданность семье, потому что эта внезапно появившаяся странная племянница семидесяти двух лет от роду была неспособна вести дом, а Мари-Анж, которой больше подходила бы эта роль, решительно ничем не интересовалась. «Бедная Мари-Анж… Все-таки ей следовало бы сделать над собой усилие. Уж слишком близко к сердцу она принимает все, что с нею случилось, – говорила себе Изабелла. – Я, что ни говори, проявила больше мужества в подобных обстоятельствах… Хорошо еще, что я приехала сюда и могу оказать ей поддержку. Кто еще станет заботиться о ней?»