Прыгун - Роман Коробенков

А потом я проснулся.

Оформилось раннее утро, палата ломилась от тишины, и, как я ни пробовал, уснуть не получилось. Я пролежал несколько часов, думая о дурацком сне и его подозрительном реализме, пока не распахнулись двери и в них не заглянула та самая медсестра.

— Не спишь?

— Нет…

— Тебе пора. — сказала она грустно. Ее большие лисьи глаза полнились явственным сожалением, а белая шапочка отсутствовала.

— Куда? — Я приподнялся.

— Тебя выписали только что. — Она пожала плечами. — Есть вещи-то другие?

— Нет, но это не важно. — Я соскользнул с простыни и принялся одеваться в белое, больничное.

— Склеили ведь, собрали. — еще печальнее произнесла медсестра, оставаясь в проеме и поглаживая меня взглядом. — Опять.

Вещей у меня было немного, книги я решил оставить, предвкушая очаровательную легкость бытия.

— Спасибо. — Я потупил взгляд под ее настойчивой бровью. — Если бы не ты…

— А. — Она почти ничего не ответила и исчезла в коридоре.

Я пошел за ней, оглядываясь по сторонам, но все еще спали.

Белизна коридора показалась мне особенно масляной, узорный линолеум особенно скользким, но шаги стали уверенными. Я не чувствовал дискомфорта при ходьбе, что чувствовал совсем недавно.

Я обратил внимание на сетку на икристых ногах медсестрички. Она медленно плыла впереди, словно уже занимаясь своими делами, но ее интимный затылок будто замер в легкой паузе ожидания.

Невольно мне вспомнились слова Кваазена, озвученные Мануа:

«...вдоль нашего мужского пути там или здесь, в независимости от того, куда мы пойдем или даже не пойдем, будь то лево или право, верх или низ, почти везде нас ждет та или иная женщина…»

— Тепло там? — отгоняя эти мысли, спросил я, медленно двигаясь к выходу.

— Очень тепло, — через плечо горячо сказала медсестра. — Такая странная весна, и опять уже горит торф.

— Торф? — Я помнил, как это бывает.

— Да, — очень ласково подтвердила женщина. — Так дымно, что кажется, будто мир поделился на комнаты. Ничего не видно дальше двух шагов…

— А в окно незаметно, — пожал я плечами, почти нагоняя ее и удерживаясь, чтобы не поймать в недобрые пальцы ее коричневый маникюр.

Это выглядело бы бессмысленным, а оттого злобным и эгоистичным. Я удерживался, хотя полгода на больничной койке аккумулировали во мне большое количество дурной энергии, тревожно плескавшейся по периметру моего существа.

— Еще вчера не было так. — вздохнула медсестричка, усилив шум своих каблучков. — Может, это что-нибудь значит?

— Наверняка нет, — перепрыгнул я смысловой силок.

— Ты так просто и уйдешь — в дым? — Она с надеждой заглянула в угол моего серого глаза. — Навсегда? — Пальцы ее словно случайно искали меня, но я виртуозно уворачивался.

— Нет, — покачал я головой, глядя вперед, где курились разбавленные светом и дымом приоткрытые двери прочь. — Ты забыла. У меня еще три жизни, пару из них я должен этому месту. И тебе.

— Мне было бы достаточно одной, — тонко произнесла она, роняя голову в дрожи обиды.

— Мне много трех. — ответил я, и мои бледные пальцы оплели желтую ручку сладкой двери.

Справа от нас спал с открытыми глазами легковесный старик, исполняющий забавную охранную роль. Рядом с ним дремал дисковый телефон, который начал призывно звенеть, стоило нам поравняться с их почти школьным столом.

Мне показалась знакомой трель, так звенел лишь один телефон на моей памяти, и это было странное совпадение. На звук среагировал только я, ни охранник, ни моя спасительница будто не слышали почти человеческий писк.

Медсестра успела повязать мне галстук — тонкий и черный, как шнурок, он придал моему забавному облику совсем не больничный вид.

Телефон противно шумел, подмывало взять трубку, но я проигнорировал это словно не мое желание и отважно вышел за дверь на широкое клетчатое крыльцо моего временного пристанища.

— Спасибо… — чуть виновато сказал я за спину.

— Не возвращайся, кот. — сказала она мне в спину.

— Вернусь. — ответил я, прыгая со ступени на ступень и все больше отдаляясь.

Город, как когда-то, пребывал в страстных объятиях торфа, спину мою продолжал сверлить телефон.

Несмотря на конец весны, жара воцарилась нечеловеческая, но я давно не был на улице и заметил это не сразу.

Больница мгновенно растворилась за моими плечами, я оглянулся через несколько шагов, но не увидел приземистого розового здания. Стало легче.

«Эмоциональное состояние плюс 2», — подумал я.

Память моя была в порядке, я не помнил слишком много, но достаточно, чтобы понимать, куда двигаюсь, и выбрать цель движения. Окружающая белесость придавала всему заста-ренность черно-белой фотографии. Из словно сигаретного тумана выпадали деревья, чтобы спустя пятнадцать шагов размыться. Кое-где одинокими пятнами прогуливались голуби, по-утреннему необычно медленные и с умными глазами. Я знал: немного впереди есть размашистый супермаркет, мозг невнятно правил туда, хотя смысл только формировался.

Из сумрака проявился еще один больной, одетый так же, как я, но без галстука, отчего он выглядел эксцентрично. Шаркая тапочками, с непрозрачным пакетом, он спешил оттуда, куда я двигался, туда, где я уже был много раз и куда в очередной раз уходил. Свобода…

— Не оглядывайся, — сказал он, минуя меня, но утверждать, что так произошло, я не могу. — Иначе увидишь невообразимую жесть. — Мне показалось, что лицом и голосом этот человек напоминал отца Мануа.

Его шаги стихли, и откуда-то справа наползла отчетливая сухая музыка рояля. Возникнув как галлюцинация, она разрослась и стала зловеще приближаться.

Завороженный, я шел на звук, плодя фантастические предположения. Я насчитал шагов триста, прежде чем из тумана плавно выплыла сложная композиция.

Подле огромного, как поверженный шкаф, рояля ядовито-коричневого цвета флегматично, но диковато плодила общее действо странная троица.

Очень высокий и худой человек во фраке занимал острую позицию на трехногом рояльном табурете. Колени его хищно целились в стороны, а тонкие длинные пальцы собирали музыку на черно-белых клавишах и выплескивали за борт — в жизнь, что сопровождалось выбросом широченной ленты торфяного дыма из широко распахнутой пасти рояльной крышки. Лента расширялась спустя короткий промежуток и забирала в себя все небо и почти все четыре стороны, за исключением узкого квадрата видимости, который равномерно двигался вместе с владельцем зрения. Если музыка преисполнялась тревожности — лента темнела, если она ускорялась — облако расширялось, если затихала — немного более светлые тона начинали валить из странного инструмента. Забавнее всего выглядела огромная черная кроличья голова с большими пушистыми ушами, что крепко сидела в остром черном воротнике фрака и покачивалась в такт музыке.