Маленькая девочка из "Метрополя" - Людмила Петрушевская

Это был мой первый опыт.

Но приходилось долго ждать.

В парке же имелись два газона с готовыми розами. Я сначала хотела ночью прокрасться и срубить несколько цветков, но потом, поразмыслив (ночью ничего не видать, в парке темно как в печи) дисциплинированно обратилась к начальству, и мне разрешили срезать три розы для рисования. При полном свете дня я выбрала три скромных белых бутона, которые к вечеру развернулись в пышные розоватые юбки, и надо было их срочно рисовать, назавтра при таких темпах это будут уже ягоды! Чтобы не терять время роз, я заготовила сразу три листа хорошей белой бумаги, сделала карандашные наброски и начала поочередно три акварели по поводу одного букета — пока одна сохла, я писала следующую. Метод великого акварелиста Фонвизина, как мне расказывали его ученики — начать сразу много, разбросать листки по полу для высыхания и среди них ходить, искать наиболее удачный вариант.

Акварель — тончайшая вещь. Очень интересно писали акварели художники с выучкой архитекторов. Им полагалось не спешить и наносить так называемую отмывку — легкий, почти незаметный слой акварельных чернил (это растворенная в отдельных сосудах обычная акварель, но сильного разведения). Сделал один слой — не спеша пиши второй. И так постепенно, слой за слоем, художник творит тончайшие «валёры», вуали, тени света.

Совсем другая система у великих акварелистов Фонвизина, Мавриной (у каждого своя), у Врубеля, Иванова, Брюллова. Врубель каждую частичку гранил как бриллиант, Фонвизин иногда ронял на бумагу капли и вносил в них молекулы краски — а то устраивал моря разливанные, как цветные половодья. Маврина тридцатых годов была таким великим мастером, что писала обнаженных одним движением кисти (так же работал и скульптор Роден, который пускал натурщиков в свободный танец и наносил на бумагу мгновенный силуэт единым махом, а только потом карандашом добавлял тонкий малозаметный абрис. Волшебные все дела, надо сказать).

Про живописца Тернера, вещи которого я имела счастье видеть, можно сказать, что у него была душа акварелиста, но пользовался он масляными красками — зато так туманны, нереальны его полотна, что кажется, будто это мечта об акварели. Воспоминание о ее невесомости и прозрачности.

Акварель, однако, такой капризный и сложный жанр живописи, что мало кто им занимается. Один неверный удар кистью — и все, пиши пропало, можно всю работу выкидывать, результат целого дня, а то и нескольких. Мастера XIX века чего только не делали — даже купали акварели с мылом в горячей воде! Смывали неудачные фрагменты (как великий Константин Сомов). Но на то была и бумага, крепкая как валенок!

Все это мы знаем, мы, любители, и ничем таким мы не пользуемся. Каждый идет своим собственным путем. Скучно иметь выучку и повторять испробованную методу. Не получилось — выкини, таков девиз любителя.

Когда я обмолвилась об этом профессионалам, они надо мной посмеялись и сказали, что сами все выкидывают. И каждый раз решают все заново: такой жанр, акварель!

Но вернемся к розам, которые я маниакально рисовала в Виперсдорфе (считая их, разумеется, венцом творения, галактиками, совершенными спиралями и математическими моделями вселенной. А также шедеврами природы, такими же, как котята, кристаллы драгоценных камней и небеса на закате).

Несколько раз я пользовалась разрешением начальства, пока однажды, явившись после завтрака в парк с ножичком, я не увидела ничего — сиротливо торчали голые прутики! Ни цветочка, ни бутончика!

Версия у народа была такая — в лесу живут косули, и это они устроили набег. Все вокруг высохло, стояла страшная жара, и только розы собирали на себе ночную влагу, росу… И копытные, что называется, вломились в парк и угостились.

Я потом их видела в лесу и в полях, особенно в кукурузе — крошечные олени, прыгучие как блошки.

Теперь, когда они слопали все на клумбах, была большая проблема, как найти натурщицу и поставить ее в воду в банку.

Но уже пошли монотипии, было не до роз.

А позже, когда я стала ночами возвращаться из своей студии в общежитие (далее я расскажу, как появилась у меня студия размером с баскетбольный зал) — мне частенько попадалась небольшая лиса, которая всегда шла в одно и то же время (в полпервого ночи) в одном направлении — трусила к курятнику соседей, разумеется. И не кур воровать. Куры сидели надежно обнесенные сеткой и за дверцей курятника. Но там, у этих глупых и неаккуратных (хотя и жирных и аппетитных) птиц, много было на земле корма, как обычно. Хозяева сыплют и мимо, даже педантичные немки. И умные мыши безнаказанно пировали там ночами. И лиса ходила подождать некоторых из них, когда они возвращались с толстыми щеками к себе в норки. Так я думаю. Туда же хаживал и большой ежик, он перетаптывал мне дорожку поперек, спеша в гости…

Кстати, мой расчет оказался верным — через буквально три недели мой обстриженный шиповник зацвел, да так бурно! Куст покрылся словно кудрявой пеной… И скромный стебель розы тоже дал три огромных темно-красных кочана, крепких, цвета тлеющего угля. А «контрольный» шиповник не дал ни единого лепестка.

Продолжаю свой рассказ об увиливании от основной работы.

Гулять по этим лесам было тошно. Из других развлечений можно было почитать книжку на каком-нибудь неизвестном языке, поиграть на рояле в верхней гостиной дворца (но там вокруг обитали жильцы) или поездить на велосипеде по гладкому асфальтированному шоссе, проложенному в лесах.

Я как-то одолела девять километров по жаре в тридцать пять градусов. Это был подвиг. Когда пекло спадало, на велосипедах выбиралось вон все население замка, и сарайчик пустел. Велосипеды уезжали. Ночь падала быстро, уже в полдевятого. Самые сообразительные брали велосипед заранее, в жару, умещали на багажнике какую-нибудь малонужную вещь типа пустого пакета и ставили это меченое средство передвижения в укромном местье (типа не трогайте щасвернус).

Кроме того, я научилась играть в пинг-понг соло, в одиночку — как в теннис со стенкой. Пока что я не нашла общего языка с иностранными специалистами, а приглашать кого-нибудь поиграть так же неловко, как приглашать на танец.

Английский язык у меня разве что письменный, в смысле не устный, и то писать я не берусь, а только читать. Так что с общением на этом языке было плохо. А на французском в нашем лагере интеллектуалов говорило только двое — бельгиец и одна немка. Но говорить с кем-то — это означает начать разговор, то есть пристать к человеку. Тоже не получалось. Итальянцев не было категорически. Позже, слава Езусу, нашелся один католик-поляк, хороший писатель и неслабый матершинник. Но тоже, хоть он был и рад поговорить по-польски, живучи вдали от родины уже десяток лет, однако поди ж ты затей этот разговор! Мы долго только здоровались.