Самурай Ярослава Мудрого - Александр Ледащёв

Примелькается ли то, что мудро? Нет. Оно просто будет каждый раз мудрым по-своему. Вот и вся тайна.

И я смотрю на чудовищную в своей величине ель часами. Даром, что каждая из них в Синелесье – исполин. Часами смотрю на ее лапу, на ее иголку… Странно ли то, что, рассматривая ель целиком, я вижу ее иголочки – каждую в отдельности, а смотря на иголку, я вижу всю огромную ель, гордо говорящую: «Я здесь королева. Нас здесь тысячи, тысячи, но я королева!» И вторая, и сотая ель скажут то же самое. И все они скажут правду. И мнилко у разбитого камня сам рассказал мне будничную, но дикую историю – мать отвела его в лес и убила, похоронив под камнем. Вот этим самым. А Ягая подняла его. Сделала из него мнилко, дала дожить оставшиеся годы – до положенного срока. Кто же из нас жесток, а? Мать? Ягая? Обе? Важно ли это?

Росомаха, охотящаяся на детей, станет скучной? Эта безжалостная убийца, которая, остановившись, подперла надломанную ветвь ели сухой палкой и засмеялась?

И почему ничего против не имела Ягая, когда я час за часом сидел у Тропленой Межи, разговаривая с русалками и берегинями? Тропленая Межа – чудовищное в своей алчности болото, но это еще и озеро, которое потом становится болотом, в глуши Синелесья.

…Играла, насмехалась полная луна над Пограничьем, все чаще заставляя Ягую покидать дом и меня.

«Как с цепи посрывались. Полнолуние просто сулит невозможное некоторым людям. Оно сулит, а я выполняю…» Коса ее и лук с черноперыми стрелами не зря простаивали место в своем углу. А я молчал, молчал, молчал… Лишь по ночам, когда она вскакивала с моей руки, заставляя что-то внутри голодать и рычать зло и тоскливо, я поднимался и подходил к ней. К столу.

…Вот бежит вдоль брошенной Ягой синей ленты букашка. А стражница несильно, но быстро постукивает ей вслед костяной иголкой. Человек в лесу, прорвавшийся по лунному лучу на Кромку, бежит по лесу, бежит вдоль реки, спасаясь, раздирая шкуру о ветви терна, от тяжелой поступи идущего за ним великана – он не видит его, но земля вздрагивает прямо за его спиной. Бег, бег, слепящий глаза ледяной пот – человек спасается.

– Пощади его, – вдруг сказал я. Мне не жалко его. Мне хочется, чтобы она уступила.

– Почему? – сурово спрашивает стражница.

– Быть может, это второй Ферзь? – Неудачный, глупый шаг. Ягая отвечает, не задумавшись:

– Второго Ферзя быть не может. Голодай, водяник! – И, прискучив постукиванием костяной иглы, втыкает ее в спину упрямой букашки, так и не взбежавшей на синюю ленту. Лишь потом я понимаю, что его и не гнали на нее – просто гнали там, где ей больше нравилось.

Нет утра. Оно не наступает. Отъевшийся, отдохнувший Харлей смотрит на меня спокойно и понимающе, как мне кажется.

…Вот еще одна козявка ползет, мигая ядовитой окраской, по зеленому платочку, неслышно выброшенному на столешницу прямо из воздуха Ягой. А она спокойно роняет палочку желтой древесины, стараясь уронить ее на козявку. Приговор она читает негромко, я не слышу его, но зато слышу дикий бурелом в Синелесье, треск валящихся деревьев, я могу понять, как робко, скованный ужасом встречи, налетевшим с ясного неба ветром, под грустным взглядом полной луны, идет по Синелесью прорвавшийся сюда дурак. Ядовитая зелень букашки – это те заклятия, что он старался на себя наложить – как потом сказала мне Ягая. И рассмеялась – негромко, искренне, качая в непритворном удивлении людской дурью гордо посаженной черноволосой головой.

– Отпусти его, – снова сказал я.

– Почему? – вновь пытает меня Ягая, роняя и роняя желтую тяжелую палочку.

– Может, он очень нужен этому Миру? Или не нужен тому? – Миг, молчание, ответ:

– Никто, ни один человек не может настолько быть нужен этому ли Миру, тому ли. Нет, – взмах черных волос, она покачала головой, отрицая мой довод. Легкий стук палочки, упавшей на спину букашки. Все.

А на третью ночь я просто протянул руку в сторону очередной букашки и негромко сказал правду:

– Отпусти его.

– Почему?

– Я так хочу.

Она наклонилась над букашкой, словно вглядываясь.

– Да, он счастливец. Пусть идет. Пока его счастья хватает на вход. Но обратно он все равно вернется, не его это мир. Так ли, иначе ли – сколько ему счастья? – И огонек, кроваво тлеющий в ее зрачках, гаснет. Зато по ее красным, словно со зла накусанным губам, пробегает хищная, азартная усмешка…

Утро пришло все-таки. Просто надо было лишь один раз не поспать ночь – и утро пришло. Утренние сумерки мы с Ягой встретили на пороге. Сидя под моим плащом.

Удивительно тихое, неуверенное в себе, стеклянное по-осеннему утро вошло, не постучавшись, на двор к стражнице.

– Мне пора. Мне пора уходить, – сказал я и примолк. Сколько раз уже в своей жизни я говорил эти слова! Теперь они выглядели как подготовка к сегодняшним. «Мне пора уходить» – и дороги открывались передо мною. – Просто пора, стражница.

– Да, ты уходишь, – сказала Ягая сразу. Не думая. Не вздыхая. – Тебе пора, бродяга.

– Наставник, вытащенный из собственного дома мрачной Совой, – невесело усмехнулся я, седлая Харлея. Ягая негромко рассмеялась.

– Хорошо сказал, Ферзь, – она мягко, по-рысьи встала и одним движением оказалась возле меня, пересекши расстояние от крыльца до временной коновязи Харлея. Сняла с плеча свой браслет со змеями и молча надела мне на левое запястье. Я не стал отказываться. Хотя сам бы, скорее всего, не попросил.

Я привязал коня и вошел в дом. Собраться.

Собраться мне довелось быстро. Ягая тенью скользила по избе, куда вошла со двора сразу после меня.

Я не жду, что она попросит остаться. Не жду. Да она и не попросит.

– Присядем, Ферзь, – говорит Ягая. Наготу ее прикрывают только волосы. На крыльцо встретить утро мы вышли с полка…

Эта кожа бела не по-снежному. Белее. Эти волосы не иссиня-черны. Чернее. Эти губы не пунцово-красны. Краснее. Алее. Ярче. Жарче. Горячее. Какая полуночная прорубь отдала блеск твоим глазам, стражница?

Я встаю и иду к дверям…

…И я выхожу из влазни на двор. Оборачиваюсь. Ягая стоит за мной, опершись тонкой, сильной рукой о притолоку. Она не бесстыдна. Но она так и не оделась. Молчим. Только тихо шепчет что-то Синелесье. Не птичьими трелями, не трескотней кузнечиков, не макушками елей. Само.

И я сам ловлю себя на том, что уже почти шагнул назад. В дом.

Рука Ягой легла на косу, и я понял: если я двинусь, только я двинусь к ней – обнять на прощание, резко, как обнимаются, расставаясь навек, – в тот же миг я буду убит. Прощание уже было – в избе. Когда просто, сильно посунулся к ней, обхватил за плечи, потерся лицом о ее черные волосы – ночь ее волос и запах полыни – она провела мне ладонью по лицу.

Все. Я ушел, не оборачиваясь, ведя Харлея в поводу, а за воротами вскочил верхом и ускакал. На восток.