Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне - Вера Талис

здешние вагоны метро, выскакивающие из своих темных тоннелей на ярко освещенный перрон очередной станции, имеют в каждой своей торцевой стенке по два широких окна закругленной формы, словно два больших глáза, напоминающие совиные морды. Берлинцы зовут эти вагоны Tonnel-Eülen (тоннельные сóвы), что очень удачно и вполне справедливо. Это о подземке; а обо мне: сыт, здоров, не устаю, все осматриваю, правда – торопливо. Но зато в Париже поотдохну, и тогда примусь за работу. Целýю всех. Доктор

<Париж, 30/IX>

Нютик, мой хороший и родненький, получил твое письмо от 25‐го и Сергееву открытку. Очень смешно отвечать на письма, когда они так долго идут, но на этот раз все равно отвечу. Во-первых, ты умница и золото, я тебя хвалю совсем-совсем серьезно, и очень тобой горжусь за тысячу вещей (это – галлицизм уже – «pour mille causes»). Во-первых, очень рад, что доклад о рабочем месте прошел хорошо; я ничуть не удивлен, но это очень приятно. Потом твой режим дня меня очень трогает; опять скажу, что ты умница золотая. Потом английский. Твои два слова по-английски в письме – без ошибок, а в следующих попробуй my little Anna, написать побольше, хоть бы и с ошибками. И наконец, у тебя вырабатывается прекрасный стиль русского письма. И поэтому ты еще раз молодец, и я тебя очень люблю и уважаю. Вот. …я начинаю думать, что завидовать мне не стóит и не следует, так как за первыми impressions éblouissantes[178] следует понимание того, что в сущности «заграница» в ее внешнем облике примечательна лишь с первого взгляда (не говорю, конечно, о подлинных чудесах искусства, а о загранице en sens commun[179]). Люди здесь те же, что у нас, может быть – и хуже, чем у нас; обстановка другая – почти couleur locale[180], – и все тут. Следовательно, получается у меня не «заграничная» поездка в укрепившемся у нас понимании, а иногородняя научная поездка по всяким институтам и т. д. Я отдохну здесь недельку, а потом и в самом деле начну работать. Первые впечатления от Парижа, однако, отрицательные; или, лучше, так: Венера, на которой живут вошки и блошки… Я остановился все же у тети Мушки, проделав весь предусмотренный диалог. У нее трехэтажный cottage, который опишу потом, и мне дали отдельную комнатку наверху, очень славненькую. Я все забываю сказать, что в Берлине мне чудно переплели мой атлас, за 15 марок, – черный коленкор, с большой золотой надписью. Формат ты помнишь, а толщина – 4 см. Нюточка, my dear wife from Moscow; I kiss you great-great many times. Nick

…Ау, мои хорошие! Вот теперь у меня самая подходящая обстановка для письма и для отдыха в то же время… Французы – разительный и скверный контраст с немцами. Насколько вторые обворожительно приветливы, воспитанны и дружелюбны, настолько французы некультурны, грязны и грубы. Страсбургский вокзал – это большой неуютный свинятник. На немецких вокзалах можно положить шляпу на пол и потом, не вытирая, надеть; на немецких вокзалах все немецкие носильщики знают всё, любезны и точны; какой-то умный немец сидит где-то вне взоров публики и день и ночь выдумывает, как еще сделать, чтобы стало еще удобнее. Во Франции носильщики невежливы и ровно ничего не знают. Публика нечиста и заносчива. Словом, контраст огромный, но не субъективный: Юра [Маргулиес Ю. Э.] подтверждает это, по секрету от патриотичных Аитовых-старших. То же впечатление наутро, при приближении к Парижу. Атрибуты те же, что при подходе к Берлину, – выемки между стенами из домов, виадуки, земляные работы, полутуннели, рекламы – но как это тут все грязно, закопченно, облезло, неуютно! И в парижском Восточном вокзале (Gare de l’ Est) никто ничего не знает[181], все закрыто, ни парикмахера, ни размена денег, и грязь, как на Павелецком вокзале, – несравненно хуже, по-моему, чем на Казанском или Курском. …Выпив кофе, пошел по Bv. De Strasbourg и тут наткнулся на совсем необычайные вещи – Halles Centrales (время действия – воскресенье, 8 часов утра). Это большой, вонючий, мерзкий рынок, тут же на Bv. de Strasbourg. Грязь и свинство такие, что наш Смоленский рынок в Москве – очень приличное и опрятное учреждение в сравнении с этим. Какая-то капуста, шелуха, мусор, и надо всем – «райские запахи». Берлин тоже не очень чист – чистоту надо в Германии смотреть в провинциях и на железных дорогах, – но Берлин не воняет. Путь вдоль Сены – прелесть, в самом деле сплошная красота. В ширину Сена равна Москве-реке у Устьинского моста (шире Москворецкого, ýже Крымского). На воде ничего интересного. Но планировка и архитектура некоторых мест изумительна, лучше и пышнее Ленинграда; притом меньше чистого Empire и больше барокко, чистого и Empir’изованного. Разумею прежде всего Louvre и затем Place de la Concorde. Все больше вылезает из‐за домов вышка Эйфелевой башни. Ее местоположение – Champs de Mars и Trocadéro – спланировано необыкновенно хорошо, фотографии этого не передают. Берег круто поднимается от Pont d’ Iena к Trocadéro; тут цветник – Place de la Varsovie – с очень смешными фигурами носорога и слона, и сверху вид на Tour d’ Eiffel удивителен. Я под вечер пошел к ней вплотную, оглядел со всех сторон, и снизу, и всяко (наверх не лазил: воскресенье – толчея) и убедился, что французы не понимают, что это за прелесть, и совершенно не умеют ее снимать (я ужо сниму по-своему). Мы делали ее из Meccano[182], в общем – правильно; вот приеду – авось, сделаем опять.

Итак, пришел я к тете Мушке на rue Vital часам к половине десятого. Открыла горничная (фартучек, но без чепчика), выбежала тетя Мушка, затем Круля[183] и потащили к чаю, где застал и дядю Володю. Тетя Мушка была очень обрадована, говорила, что собиралась ехать за мной на вокзал, но не знала поезда (я, конечно, нарочно не сообщил). Конечно, без разговоров сразу стало ясно, что меня непременно поселят в квартире Аитовых. Дом трехэтажный, с пятью не связанными между собой подъездами, причем каждая квартира занимает все три этажа по вертикали. Сейчас же тетя Мушка позвонила Юре и позвала к завтраку.

Теперь о публике. Тетя Мушка очень состарилась – это седенькая (grise, pas blanche[184]), скорее худенькая пожилая женщина, лицом похожая на свою мать [Бернштейн (Серебряная) М. M.], но сама по себе мало изменилась лицом. Она ниже обоих сыновей, которые относятся к ней ужé как большие к старушеньке, очень любят и дружески посмеиваются. …Стиль такой (не разговора, а отношения): «Эх, мол, мама ты наша старенькая! Ничего-то ты в новых делах