Закон - тайга - Эльмира Нетесова

— Кончай пиздеть, — сказал с трудом Тимофей.

Глянув на себя в зеркало, он смочил лицо настоем чистотела и сразу почувствовал действие этой травы: перестали ныть ушибы. Даже синяки заметно побледнели. Прошла опухоль. Ссадины очистились, и лицо уже не походило на харю страшилы.

— Баба ты, Дарья. Мужика не поймешь, — сказал Тимка, схватившись за скулы.

Дарья стакан с настоем девясила подала:

— Полоскай рот. К вечеру полегчает.

Тимка послушно делал все, что велела Дарья.

Женщина, тихо уговаривая, накормила мужика сметаной, медом. А к вечеру, отлежавшись на диване, Тимка и вовсе повеселел. Лицо очистилось от синяков и ссадин, десны перестали ныть.

Тимоха уже не ползал, а ходил по дому уверенно. Заглядывал в каждый угол. А когда в кладовку всунулся и увидел припасы, вовсе обомлел:

— Тут, не вкалывая, целой «малине» три зимы без горя кантоваться можно!

— А ты себе такое сделай! — захлопнула Дарья кладовку.

— В кочегарке, что ли?

— Я тоже хоромы не враз получила.

— Тебе участковый помог. Не задарма, наверное? — схватил Дашку за плечи. В глаза уставился.

— Козел ты паршивый! Не тронь покойного! Ничего промеж нас не было. И ни с кем не маралась. С Тихоном жила. И все тут! Хватило с меня. Никого больше не подпущу к себе!

— Никого? И меня? — оглядел бабу жадно.

— А ну остынь! Не то напомню тебе недавнее! — отскочила баба к печке и схватилась за ухват.

— Ты что? Не живая, не хочешь мужика?

— Мараться не хочу!

— А как хочешь? Пусть по-твоему будет. Лишь бы обоим хорошо было. И тебе, и мне.

— Что в том хорошего, дурак! Думаешь, — не знаю? Поелозишь пять минут, а трепу до конца жизни хватит! Убирайся!

— Стой, Даша! Я уйду. Как мама родная, клянусь. Но ты с катушек валишь. Пять минут… Треп. С кем ты жила, бабонька милая? Кто ж о том треплется? Ты ж пойми: баба, если она всего-то на ночь, частью души становится. И памяти. До конца дней. Где ты слышала, чтоб о таком трепались? Это равно себя на помойку бродячим псам кинуть. О таком не ботают. Это помнят. С радостью. И почему ты о том не знаешь? Были у меня женщины. Всех помню. Каждую. Как цветок в радуге. Все хорошие. Каждая. Но и ничего больше не скажу. Все остальное — мое.

Дарья поставила ухват на место:

— Покуда своего не добьетесь, все так говорите. А потом…

— То фраера. Кто на вторую ночь не способен. У кого в яйцах вода, а не семя. А вместо мужичьего — гнилье. Потому, чтоб себя оправдать, бабу охаять надо.

— Все вы одинаковы, — отмахнулась Дарья. Но с интересом слушала Тимофея.

— Как-то, еще по молодости, попал в «малину» один такой мудила. По бухой раздухарился. Ботал, что без клевых не может. Все мы не ангелы. Ну и ему девчонка перепала. Мы со своими до утра, а он, гад, через пяток минут уже водяру жрал. А набравшись до усёру, всю ночь под столом дрых. Утром начал хвалиться, что до свету с девки не слезал. За темнуху и треп — наказали. Нет у фартовых привычки бабу марать. Плохо ей, значит, мужик козел. Слабак в яйцах…

Дарья усмехнулась. Недоверчиво на Тимку глянула. И сказала в раздумье:

— Я, Тиша, нынче по-своему думаю. Не мужик, друг мне нужен. Не на ночь. На всю жизнь. Пусть и старше будет. Лишь бы считался со мною. Прошлым не попрекал. Чтоб понимал, как самого себя. И не вором, мужиком, родным мне в доме был. Хозяином. Ведь баба я… Тепла сердечного хочу.

Поутих Тимофей. И сразу потерял дар красноречия. Он понял: не подпустит Дарья его к себе. Не примет на ночь. Не нужен он ей. А значит, помогала ему без умысла, без затаенных желаний. От доброты своей, которой он не стоил.

Выкурив на кухне папиросу, поблагодарил бабу за все. И ушел в кочегарку.

Когда на другой день участковый обронил, что ищет добровольцев на заготовку дров для детсада и больницы, Тимофей, не задумываясь, вызвался первым.

Дашке сказал коротко:

— Когда-то надо начинать. Может, успею, авось не все потеряно. Коросту с тела травой ты с меня смыла. А вот с души самому отскрести надо, если получится. А коли нет, значит, говорить будет не о чем, — вздохнул мужик и умчался в тайгу с топором за поясом.

Подальше от фартовых и милиции, от Дарьи, от себя.

Слух о том, что Тимку едва не разорвал в тайге медведь, быстро облетел Трудовое. Пока мужик жил у Притыкина и был без сознания, о его здоровье селяне справлялись. Когда же Тимку перевезли в больницу, к нему понесли передачи все, кто хоть немного его знал.

Никого не интересовало, почему Притыкин отправил напарника в больницу. Все знали: самое трудное, критическое время жил Тимоха у охотника. Тот выхаживал до того, пока мужик пришел в сознание. А потом… Работать надо. У охотников всякий зимний день дорог. Пока один болеет, второй за двоих вкалывает. Иначе весну и лето не проживешь.

Тимка улыбался всякому голосу, звавшему его под окном. Теперь около него постоянно дежурила старая нянечка. Она ухаживала за Тимохой, как за своим, родным. Угадывала каждое желание. Умела молчать долгими часами. Могла рассмеяться от души над какой-нибудь историей, рассказанной Тимкой.

Вскоре к нему начали пускать посетителей. Сначала не разрешали задерживаться подолгу. Потом скучать не пришлось. Все Трудовое мужика навестило. Кроме фартовых и Дарьи.

Даже участковый наведался. Долго смеялись они с Тимкой: хотел хозяин тайги фартового сожрать, но подавился пулей.

— А ведь не фартовый я больше, — сказал, просмеявшись, Тимоха.

Участковый сразу посерьезнел:

— Всерьез завязал? Иль только на словах?

— Меня даже из закона вывели.

— Это я знаю. Но выведенные из закона до смерти ворами остаются, — вздохнул участковый.

— Не знаю, кем я сдохну. За это не поручусь, но в «малину», к фартовым, уже не приклеюсь.

— Если бы твои слова правдой были!

— Я ж не обещание даю. Так уж оно склеилось. Фартовые — из закона, а медведь окалечил. Говорят, теперь туго мне придется. Что этого медведя всю жизнь буду помнить.

— Это ты мне брось. Я вашего брата знаю. Говорят, что на собаках все мигом зарастает. Так вот они в срав-

нении с фартовыми ничто. Уж как меж собой законники дерутся, мне рассказывать не стоит. До смерти. А через день глянешь: живы-здоровы, опять киряют, снова валтузят друг друга как черти. Даю слово, кто хоть одну трамбовку фартовых перенес и жив остался, тому никакой зверь не страшен. Так-то, Тимка, — засмеялся участковый.

— Ни один фартовый так не отделает, как зверюга. А все потому, что голодный был. На пустое брюхо злобы больше. И тут, кто ни попади, на куски изорвал бы. Да только что с того, мне теперь в тайгу не сунуться, — вспомнил прощание с Притыкиным Тимоха и замолчал.