Ячейка 21 - Берге Хелльстрем

– Ни о чем. И обо всем. Именно так.

В кафетерии стояли простые стулья и круглые столики. Он взял два кофе, и они сели посреди зала, в окружении семейств с бесчисленными детьми. С голубых клеенок на них пялились огромные рыбы.

Она рассказала о ячейке в камере хранения на Центральном вокзале и о том, как пробралась в подвал, о пакете ICA, который она положила в мусорную корзину в больничном туалете. Он поддакивал ей и задавал наводящие вопросы, чтобы она рассказала ему все. Всю правду.

– А номер какой?

– Номер?

– Ячейки.

– Двадцать первый.

– И что там было?

– Мои вещи. Она брала всегда деньгами, только деньгами. За все «эдакое».

– «Эдакое»?

– Ну… бить. Плевать. Снимать на камеру. Продолжите сами.

Свен Сундквист сглотнул. Он явственно почувствовал ее омерзение.

– А она? Она там что хранила?

– Деньги. В коробке. И две видеокассеты.

– Что за видеокассеты?

– С правдой. Она их так и называла – моя правда.

– А что на них было?

– Ее рассказ. Она рассказала все. А я помогала, переводила. О том, как мы приехали в Швецию. О тех, кто обращался с нами как с вещами. О том, почему она ненавидела того полицейского, которого пристрелила в морге.

– Нордвалля?

– Бенгта Нордвалля.

Свен Сундквист не сказал, что он видел ячейку 21 и просмотрел видеокассету, что он сидел у себя в гостиной и слушал их рассказ; что ту кассету, которую Лидия Граяускас взяла с собой в морг, никто не увидит, потому что ее больше нет; что один полицейский уничтожил ее, чтобы прикрыть другого. Он не сказал ей, как ему стыдно и что он не в силах решить, вправе ли он скрыть от мира то, что случилось с ними, чтобы не выдавать своего друга и сослуживца. И что он до сих пор не знает, скажет ли он кому-нибудь то, что известно ему одному: существует вторая кассета с их правдой.

– Я видела его.

– Кого?

– Я видела его там, в квартире. Бенгта Нордвалля.

– Вы видели его?

– И он меня видел. Я знаю, он меня узнал. Я знаю, он узнал и Лидию.

Дальше слушать стало тяжело.

Она продолжала рассказывать, и он по-прежнему задавал наводящие вопросы, но мысли его где-то витали.

Он был в бешенстве. Такого с ним раньше не случалось.

Ему хотелось закричать.

Но он молчал.

Он больше не был скучным, обыкновенным человеком.

Он подавил свой гнев, но чувствовал, как его распирает изнутри.

Сохраняя внешнее спокойствие, он старался не показать ей, как боится ее слов. Не хотелось ее пугать: он понимал, чего ей стоил этот разговор и какой мужественной была эта молодая женщина. Сдерживался из последних сил.

Вдруг он вскрикнул.

Вскрикнул и немедленно извинился. Сказал ей, что ему вдруг стало больно, так что он не на нее кричал, а просто кольнуло вот тут, в груди.

Когда они стояли на борту катера, который вез их обратно в центр Клайпеды, ему до минуты был известен каждый час, который она провела на свободе, начиная с побега из квартиры на улице Вёлунда до задержания в гавани. Ярость по-прежнему бушевала у него в груди, и все-таки у него было чувство, что их беседа не закончена. Ему нужно узнать больше. О тех трех годах их жизни, о том, как организована эта торговля живым товаром, о том, как женщину ежечасно унижают, чтобы потом кто-то купил себе машину и открыл счет в банке.

Он пригласил ее пообедать.

Она улыбнулась:

– Я думаю, с меня хватит. Домой. Только домой. Три года не была дома.

– Вам больше никогда не придется разговаривать с шведским полицейским. Обещаю. Один вопрос. Прошу вас.

– Я не понимаю, что вы еще хотите знать?

– Я говорил со служащим литовского посольства в Швеции. Несколько дней назад. Он был в аэропорту в Арланде, когда высылали того человека… Диму Шмаровоза. Он так разволновался… Нарисовал картину, насколько вездесущ тот мир, из которого вы только что вырвались. Я хочу вас попросить рассказать об этом. Мне надо это знать.

– Я устала.

– Один вечер. Один разговор. И больше – никогда. Пожалуйста.

Он внезапно покраснел, потому что вдруг понял, что стоит тут перед ней, требуя к себе внимания, как и прочие мужчины, которых она так ненавидела.

– Я прошу прощения. У меня не было задней мысли. Не поймите меня превратно. Я действительно просто хочу знать. К тому же у меня сын. И я женат.

– Как и все они.

Он шел мимо фабрики по производству масла, спеша вернуться в отель «Арибо». Теперь душ, смыть с себя жару. Он переоделся – второй раз, с тех пор как приехал сюда восемь часов назад.

Когда они сошли с катера, она спросила двух пожилых женщин, и те посоветовали им китайский ресторан у Таравос Анике,[23]там большие порции и видно, как работает повар: перед ним длинный стол, где все лежит, и ты сам выбираешь, что хочешь, а он готовит.

Она уже сидела за столиком. В той же одежде, в какой была в аквариуме. Она улыбнулась, он улыбнулся в ответ, и они заказали минеральную воду и комплексный обед, который уже составили за них: закуска, горячее, десерт. В меню так и было указано, вместе с ценой.

Она долго подбирала слова, и он ее не торопил.

Потом она, волнуясь, начала сразу откуда-то с середины и потихоньку принялась разматывать нить рассказа. Как будто взяла его с собой в тот мир, о котором он думал, что знает все, а на деле ничего не знал. Она то и дело всхлипывала, но он не перебивал ее. Впервые Алена Слюсарева рассказывала о своей взрослой жизни кому-то, кроме себя самой. Впервые она слышала себя со стороны, а он тоже слушал и дивился ее силе, тому, что она не сломалась, пережив такое.

Он ждал, пока она договорит. Пока силы не оставили ее. И она замолчала, уставившись в одну точку.

Все. Больше никогда ей никому не придется рассказывать свою историю.

Свен наклонился к портфелю, стоявшему у его ног, достал оттуда сигаретную пачку и аккуратно сложенные платья.

– Я думаю, это ее, Лидии.

Она взглянула на пачку, на платья и поняла, откуда он их взял. Она все же бросила на него вопросительный взгляд, и он кивнул в ответ – да, вы правы.

– Ячейка теперь пуста. Ее снял кто-то другой. А это я отдам вам. Я понял, что это ее платья. И пачка. Там деньги. Четырнадцать тысяч. Сотенными бумажками.