Любовь хорошей женщины - Элис Манро

Потопав ногами у задней двери, я стряхнула снег с сапог и сама себе напомнила, что надо вынести сюда веник. Кухню заливали потоки дневного света.

Знаю, подумала я, что отец сейчас скажет: «Ходила созерцать природу?»

Он сидел за столом в пальто и шапке. Обычно в это время он уже осматривает пациентов в больнице.

— Ну что, дорогу-то почистили уже? — спросил он. — А переулок?

Я ответила, что и там и там отскребли дочиста. Он мог бы увидеть в окно, что переулок почищен. Я поставила чайник и спросила, не хочет ли он еще чашку кофе перед уходом.

— Хорошо, — сказал он. — Лишь бы почистили так, чтобы я мог выехать.

— Что за денек! — сказала я.

— Отличный, если только самому не приходится себя откапывать.

Я сделала две чашки растворимого кофе и поставила на стол, и села лицом к окну, к бьющемуся в кухню свету. Отец сидел на другом конце стола, отодвинув стул так, что оказался спиной к свету, и я не различала выражение его лица, но его дыхание, как обычно, составило мне компанию. Я начала рассказывать отцу о себе. Вообще-то, я даже не собиралась. У меня была мысль поговорить об отъезде. Но я открыла рот, и все, что появлялось оттуда, я слышала, испытывая разочарование пополам с удовлетворением, — так слышатся вещи, которые изрекаешь спьяну.

— Знаешь, а я ведь родила ребенка, — сказала я. — Семнадцатого июля. В Оттаве. Я все думаю: какая ирония судьбы.

Я рассказала отцу, что ребенка сразу же усыновили и я даже не знаю, мальчик это или девочка. Сама же и попросила не говорить. И не показывать мне его.

— Я жила у Джози, — сказала я. — Помнишь, я рассказывала тебе о моей подруге Джози. Теперь она в Англии, а тогда жила совершенно одна в родительском доме. Ее родители уехали по работе в Южную Африку. Это был подарок судьбы.

Я рассказала ему, кто отец ребенка. Сказала, что это ты, если ему интересно. И что раз мы были уже помолвлены, и даже помолвлены официально, то я считала, что нам нужно только пожениться. Но ты думал иначе. Ты сказал, что мы должны найти доктора. Доктора, который сделает мне аборт.

Отец не напомнил, что мне не следует употреблять это слово в его доме. Я рассказала ему, как ты заявил, что мы не можем теперь просто взять и пожениться, поскольку любой, умеющий считать, поймет, что я забеременела до свадьбы. Мы не можем пожениться, пока я совершенно определенно не перестану быть беременной.

Иначе ты можешь потерять работу в Теологическом колледже. Тебя могут вызвать на комиссию, которая признает тебя морально непригодным. Морально непригодным для этой работы — обучения будущих священников. Тебя могут осудить, испортить тебе репутацию. И даже если предположить, что этого бы не произошло, ты не потерял бы работу, а отделался бы выговором или даже не получил бы никаких взысканий, все равно тебя никогда бы не повысили, в твоем личном деле осталось бы нестираемое пятно. Даже если никто и слова не сказал бы, у них был бы на тебя компромат, а это для тебя невыносимо. Все новые студенты будут знать о тебе от студентов прежних, о тебе будут зубоскалить. Коллеги получат возможность смотреть на тебя свысока. Или сочувственно, что не намного лучше. Ты будешь человеком, которого станут тихо и не очень тихо презирать — одним словом, неудачником.

Конечно же нет, такого не будет, говорю я.

Будет. Никогда не стоит недооценивать человеческую подлость. И для меня тоже, это может иметь убийственные последствия. Жены всегда начеку, жены профессоров постарше. Они никогда не дадут мне забыть. Даже если будут добры, особенно если будут.

Но ведь мы можем взять и уехать куда-нибудь, говорю я. Где никто ничего не будет знать.

Они узнают! Кто-нибудь всегда позаботится о том, чтобы люди узнали. К тому же это значит, что ты снова должен начать все с нуля. Тебе придется начать с более низкого жалованья, ничтожного жалованья, а как же мы сможем содержать ребенка в таком случае?

Этот довод ошеломил меня, казалось, он совершенно не вяжется с мыслями человека, которого я любила. С книгами, которые он читал, с фильмами, которые он смотрел, с теми вещами, о которых он говорил, — и я спросила, неужели это для тебя ничего не значило?

Ты сказал — да, но такова жизнь. Я спросила, неужели ты тот, кто не может вынести насмешек, кто испугается кучки профессорских жен?

Ты ответил: это не так, совершенно не так.

Я швырнула брильянтовое обручальное кольцо, и оно укатилось под стоящую на обочине машину. Мы спорили, бродя по улице неподалеку от пансиона, где я жила. Была зима, как сейчас. Январь или февраль. Но битва наша на этом не закончилась. Предполагалось, что я найду врача через подругу, у которой была подруга, которая, по слухам, однажды уже делала аборт. Я сдалась. Пообещала сделать это. Ты не мог даже рискнуть и самостоятельно поспрашивать. А потом я солгала, сказала, что доктор переехал. Потом я призналась, что солгала. Я не могу это сделать, сказала я.

Думаешь, это было ради ребенка? Ничего подобного! Все потому, что я верила: я права в этом споре.

Я чувствовала глубокое презрение. Я презирала тебя, ползающего под машиной у обочины, презирала фалды твоего пальто, хлопавшие тебя по заднице. Ты рылся в снегу, отыскивая кольцо, и испытал такое облегчение, когда нашел его, что был готов обнять меня и посмеяться надо мной, думая, что я тоже успокоилась и мы тут же помиримся. Я сказала тебе, что ты никогда в жизни не совершишь ничего достойного.

— Лицемер, — сказала я. — Слюнтяй. Учителишка философии.

Но и это был не конец. Потому что мы и в самом деле помирились. Но не простили друг друга. И ничего не предпринимали. И стало уже слишком поздно, и мы поняли, что каждый из нас слишком много вложил в борьбу за свою правоту, и разошлись, и вот тогда настало облегчение. Да, в то время, я уверена, это было облегчением для нас обоих и своего рода победой.

— Ну не смешно ли? — сказала я отцу. — Если поразмыслить?

Я услышала, как миссис Барри топочет на крыльце, стряхивая снег с обуви, так что договаривала уже второпях. Отец сидел все это время неподвижно, застыв, как мне показалось, не то от смущения, не то от глубокого отвращения.

Открывая дверь, миссис Барри говорила:

— Надо обязательно выставить веник снаружи… — А потом вдруг вскрикнула: — Что это вы тут сидите? Что с тобой такое? Разве не видишь: человек умер!

Он не умер. На самом деле он дышал так же шумно, как всегда, и, пожалуй, даже громче. Она увидела, и я увидела бы, даже против света, если бы не избегала смотреть на него, пока рассказывала свою повесть, что у отца только что случился инсульт, ослепивший и парализовавший его. Он сидел чуть наклонившись, стол вдавился в его объемистый живот. Когда мы попытались поднять отца со стула, нам удалось только сдвинуть его, так что отцовская голова с величавой неохотой опустилась на стол. Шляпа осталась на нем. И чашка осталась стоять на месте, в двух-трех дюймах от его невидящих глаз. И кофе по-прежнему осталось в ней примерно до половины.