Нагие и мертвые - Норман Мейлер

В 1935 году Ред проработал в ресторане почти целый год. Он оказался лучшим мойщиком посуды из всех побывавших на этой работе. (Часы пик на кухне с двенадцати до трех. Посуда со звоном поступает из лифта в желоб; проворные руки мойщика счищают с тарелок остатки еды и жир, а со стаканов и чашек губную помаду и ставят их на специальный решетчатый поднос. Поднос задвигается в длинную машину. В ней гудит и вибрирует пар, который со свистом вырывается с другого конца. Здесь еще один мойщик выхватывает поднос щипцами и, обжигая пальцы, укладывает посуду в стопки. «Не хватай, Джек, посуду голыми руками!»)

После работы Ред идет домой, в меблированную комнату (два доллара пятьдесят центов в неделю; от продолжительного употребления ковры на лестницах стали толще и пружинят под ногами, как мягкий торф) и ложится на свою кровать. Если он не очень устал, то через некоторое время встает и спускается в соседний бар. (Серый потрескавшийся асфальт, пустые консервные банки, яркий свет неоновой вывески с двумя потухшими буквами.)

— Мужчина, Ред, всегда придерживается какой-нибудь философии. Я скажу тебе, иногда я думал, что совершил ошибку, женившись. Знаешь, иногда я просто до бешенства доходил. Я все думал и думал: для чего я работаю… Впрочем, потом это проходит. Вон посмотри на ту пару в кабине. Видишь, как они прижимаются друг к другу? Сейчас ни один из них не может даже дышать без другого. И у меня с моей старухой было то же. А чем все это кончится? Я уже не злюсь больше, я знаю что почем. У этой пары все кончится так же, как кончилось у тебя, у меня и у кого угодно другого.

(Пиво выдохшееся, невкусное.)

— Я за женщинами не очень-то бегаю, — говорит Ред. — Это они всегда стараются поймать нас в ловушку. На это я уже насмотрелся.

— Все не так плохо, Ред. В женитьбе, и вообще в женщинах, есть кое-что хорошее, но, когда женишься, надеешься на одно, а получается совсем другое. У женатого мужчины всегда куча забот, Ред. Откровенно говоря, бывают такие моменты, когда я хотел бы быть таким же свободным, как ты, Ред.

— С меня пока и шлюх хватает.

В публичных домах женщины одеты по последней моде, введенной какой-то актрисой: изящные на узеньких бретельках лифчики из легкой материи и трусики тропической расцветки. Они, как королевы из странного бурлеска, сидят в гостиной с ультрасовременной мебелью и расставленными повсюду шикарными пепельницами.

— Ну что, Перл, пойдем?

Ред поднимается и идет вслед за ней по устланной серым и мягким, как губка, ковром лестнице, разглядывая рельефные, автоматически покачивающиеся бедра.

— Давно мы с тобой не виделись, Ред.

— Всего две недели.

— Да, последний раз ты выбрал Роберту, — порицает она его.

Небольшая комнатка с кроватью. Свернутое валиком одеяло со следами грязи от ботинок предшествующих посетителей. Напевая песенку, Перл сует доллар Реда под подушку.

— Тише, тише, Ред, у меня сегодня длинный и трудный день.

Они ложатся…

— А если еще разок, бесплатно?

— Нет, дорогой. Ты же знаешь, что с нами сделает Эдди, если узнает, что мы соглашаемся на это.

Ред быстро одевается.

— Извини, Ред, — говорит она, положив руку ему на плечо.

Ее губы кажутся нежными, зовущими, груди упругими, высокими.

— Хорошая ты девочка, Перл.

Одна из лучших.

На потолке ничем не прикрытая лампочка. Яркий свет режет глаза. Он вдыхает пудру Перл и сладковатый запах пота.

— А как ты сюда попала?

— Я расскажу тебе когда-нибудь за кружкой пива.

На улице воздух прохладный. Реда охватывает чувство приятной меланхолии. Вернувшись домой, он долго не может уснуть.

«Я слишком долго пробыл в этом городе», — думает Ред. (Голые коричневые горы в сумерках. Ночь катится на запад.) «Где же та прелесть, которую чувствуешь, когда молод?»

Ред встает и смотрит в окно. «Господи, я уже старик! Двадцать три, а я уже старик!» Через некоторое время он засыпает.

Утром глаза разъедает пот. Из моечной машины извергается пар. Ред счищает губную помаду со стаканов.

«Пожалуй, мне надо уходить отсюда, — думает он. — Ничего хорошего в регулярном заработке нет».

Но теперь он уже на многое не надеется.

Скамейка в парке все-таки очень мала, чтобы на ней можно было удобно устроиться спать, Если свесить ноги, то края больно врезаются в мякоть под коленями, а если подтянуть ноги наверх, то просыпаешься от судороги в бедрах. Спать же на боку худому человеку невозможно: костям больно, да и плечи затекают. Ред вынужден лежать на спине с поднятыми коленями, заложив руки под голову. Когда он встает, то в течение нескольких минут не может пошевелить онемевшими пальцами.

Ред просыпается от резкого сотрясения во всем теле. Он вскакивает, видит, как полисмен замахивается своей ночной дубинкой для повторного удара по подошвам ботинок.

— Тише, тише, я встал.

— Найди себе другое место спать, — сердито ворчит полицейский.

Четыре часа. Вот-вот наступит рассвет. По тихим безлюдным улицам медленно движутся маленькие грузовики с молоком. Ред направляется к железной дороге. В расположенной поблизости от вокзала торгующей всю ночь харчевне он долго, пока не наступает утро, пьет чашку кофе с парой горячих пирожков. Чтобы растянуть время, он сосредоточенно рассматривает грязный пол, белую мраморную стойку, коричневые круги на ней — следы от чашек с кофе — и круглые целлулоидные колпаки, которыми накрывают торты и кексы. Опершись руками о стойку, он ухитряется даже подремать минут десять.

«Я слишком долго работал в этом городе, — думает он. — Жизнь без перемен неинтересна, но и бродяжничать тоже не очень-то сладко. Теряешь все, что имеешь, когда становишься бродягой».

Сначала это похоже на сравнительное благополучие, потом на хвост кометы, потом оказывается, что не было ни того, ни другого.

Он устроился водителем грузовика на ночные поездки по маршруту Бостон — Нью-Йорк и работал здесь два года. Дорога, казалось, пролегла бороздой в его голове: из Бостона в Провиденс, потом в Гротон, потом в Нью-Лондон, Нью-Хевен, в Стэмфорд, Бронкс, на склады. В следующую ночь те же пункты в обратной последовательности. Он снимал комнату на Сорок восьмой улице рядом с Десятой авеню и мог, если хотел, скопить деньги.

Но грузовая машина осточертела ему. Это угольная шахта на открытом воздухе. Она дребезжит за спиной, а от тысячи, миллиона незаметных потрясываний и подскоков у него начали болеть почки, а потревоженный желудок не принимал по утрам завтрак. Спать на скамейке в парке надоело, не иметь крыши над головой в сильный дождь надоело, но водить грузовик — тоже ничего хорошего.

Последние сто миль он всегда ехал с плотно сжатыми челюстями.

Он начал много пить, часто посещал бары на Девятой и Десятой авеню, иногда проводил свободное время в дешевых кинотеатрах на Сорок второй улице.