Только ты - Наталья Костина

Ладно, с ее работой все ясно – но вот как быть с тем, что сейчас подбросил ей Лешка? Верила ли она ему? В его чувства, в то, что он хочет о ней заботиться… в принесенное им кольцо, в конце концов? Или он еще хитрее, чем маньяк? И зачем-то хочет заполучить в свои руки именно ее… Зачем? Она не знала ответа на этот вопрос. Да и на все остальные вопросы – тоже.

Все ответы, до которых она когда-то так хотела добраться, сейчас представлялись ей находящимися где-то очень далеко… К ним нужно было очень долго идти в темноте, пробираться на ощупь, преодолевать препятствия… а у нее уже не осталось сил. Поэтому они и были недосягаемы, эти правильные ответы. Нужно быть не только сильной, но и хитрой, изворотливой… почти как этот маньяк, который где-то там, в глубине ночи, неутомимо все плетет и плетет свои сети. И смеется над ними, потому что они до сих пор не разгадали его послания… шифр… не подобрали к нему ключей. Да, он сам давал им в руки нити, ведущие к нему, но это оказывались лишь ловушки, уводящие их в противоположную сторону. Она знала, чувствовала это, как и то, что Лешка Мищенко тоже каким-то образом пытался ее обмануть. И тогда, когда ждал ее у подъезда. И тогда, когда прислал букет. И даже сегодня – когда казался таким настоящим и искренним. Она ему не верила. Не верила, и баста! Но, может быть, дело тут вовсе не в вере. Не интуиции, а в чем-то другом? В пресловутых феромонах, например, которые заставляют сходить с ума одних людей и оставляют совершенно равнодушными других? Но все же она не могла представить рядом практичного до мозга костей Лешку Мищенко и себя: со своими до сих пор неизжитыми романтическими представлениями о жизни, слезами по ночам, с маленькими тайнами, необъяснимыми симпатиями и антипатиями. Как она может снова впустить в свою жизнь Мищенко, когда в спальне ее ждет свитер цвета кофе с молоком? Он ждет, раскинув рукава-руки, и сулит ей нечто несбыточное… И если это несбыточное вдруг возьмет и сбудется? А она не дождется и уйдет к Лешке… который совсем не знает, какая она настоящая – да и не хочет знать. Ему достаточно поверхностного… внешнего… показного.

Но самое главное – Катя чувствовала, что никогда не сможет прижаться к нему, забыв обо всем на свете, довериться, не оглядываясь и не вспоминая прошлое: ни плохое, ни хорошее. И, если Лешка говорит, что изменился, она, к сожалению, не может сказать того же о себе.

* * *

Я устал. Я один воин в том самом поле, которого, как оказалось, мне не перейти. Я один в океане лжи, в темном лесу ваших комплексов и заблуждений, откуда только я один знаю дорогу. Но мне уже не выбраться, потому что вы держите, связываете меня по рукам и ногам – не понимая, что только я могу быть вашим проводником в новый, светлый мир. Однако пока вы осознаете это, пройдет вечность… И вечность разрушит все: испарятся океаны, засохнут леса, и только вы будете бесславно брести по пустыне, полной похоти и обмана, – слепые, глухие и беспомощные. Но меня уже не будет с вами – и некому будет вывести вас оттуда, подобно Моисею. Потому что я проиграл эту войну. Мне с самого начала нужно было задуматься о том, что я останусь один. Без единомышленников. Без помощников. И даже без просто сочувствующих и понимающих… И теперь, когда я, как зверь, загнанный за флажки, скалю зубы, огрызаюсь и оглядываюсь, теряю силы в неравной борьбе и спиной ощущаю, что вас, моих загонщиков, становится все больше и больше, отчаяние овладевает мной… Я не зверь, который не понимает, что ограждение, кажущееся непреодолимой преградой, можно перепрыгнуть. Я умнее всех вас, вместе взятых, господа сыщики! И, если бы захотел, я бы мог снова обвести вас вокруг пальца. Обмануть. Спутать следы. Но я больше не вижу смысла в этом бесполезном марафоне… Я переоценил свои силы… но дело даже не в этом. Я устал душевно. И если физически я почти неистощим – то морально я подорван… я загнан в угол тупостью этого мира. Его незрячестью, тугоухостью и неумением отличить выгоду от бесполезности… Я был необходим миру как хищник, берегущий здоровье популяции травоядных… я уничтожал распутство, лицемерие, алчность, продажность… Но общество меня не оценило – напротив – выдало вам лицензию на мой отстрел… И теперь, когда я смотрю в зеркало, вместо собственного лица я вижу лишь маску смерти. Однако это не пугает меня – если общество таково, каким показывает себя, а именно сборищем глупцов, трусов и разжиревших тупиц, жаждущих лишь одного – чтобы распутные твари продолжали плодиться и блудить, – что ж… я умываю руки. И скоро все вы, так жаждущие поймать меня и распять в честь так называемого торжества справедливости, снять заживо мою шкуру и повесить ее на алтаре своей глупости и некомпетентности, – все вы скоро будете удовлетворены. Но я не дамся вам в руки живым. Получившие шкуру никогда не приобретают вместе с ней души… а свою душу я вам не отдам. Да и что бы вы стали с ней делать? Вы, которые имеют о душе, равно как и о справедливом устройстве мира, весьма смутное представление? Своей душой я распоряжусь самостоятельно. Я имею на это полное право, в отличие от вас – двуличные трусы, фарисеи со свиными рылами вместо лиц… Я мог бы уйти молча – но я предпочитаю бросить вам в лицо эти слова. Может быть, когда-нибудь хоть один из вас одумается и пойдет по моим стопам… И поэтому моя Надежда не умрет вместе со мной.

– Это последнее письмо более чем показательно… – Психолог повертел крупной головой и передвинул сидящим за столом текст, сплошь пестрящий красным: – Вот видите – везде буквально прямые посылы на то, что он находится на грани.

– На грани чего? – нетерпеливая Сорокина грызла кончик ручки и зачем-то ставила галочки возле каждой красной пометки. – Он что, сдаться хочет?

– Сценарий может развиваться в нескольких направлениях. Однако я лично не думаю, что он намерен сдаться.

– А что ж тогда?

– Ну, первое, что бросается в глаза, – намерение покончить с собой. Это просматривается довольно четко, и даже не психолог может это увидеть. Кроме того, я бы диагностировал депрессивное состояние. Он подавлен, у него навязчивые идеи о том, что его никто не понимает. Я бы сказал, что здесь явно прослеживаются и скрытые установки. В своей статье Мэтью Нок…

– Так чего нам от него ждать? – снова перебила Сорокина. – Что он заляжет на дно и будет там сокрушаться о несовершенстве мира, или у него это через неделю пройдет и мы снова будем в парке трупы находить?

– Трудно сказать, Маргарита Павловна… Показательно то, что он отождествляет себя со смертью – вот, видите: …когда я смотрю в зеркало, вместо собственного лица я вижу лишь маску смерти… Это говорит о том, что у него явно суицидальные склонности, да еще и отягощенные…

– Насколько вероятно, что он может покончить с собой, Евгений Петрович? – спросил Банников.

– Намерение не есть непременное условие совершения действия… Возможно, что он просто склонен к демонстрациям. Или что это письмо – не более чем очередная мистификация. Однако я лично расположен считать, что наш… гм… пациент действительно находится на грани нервного срыва. По сравнению с прежними его посланиями, в которых все излагается предельно четко, ясно и с такими же определенными знаками пунктуации, последнее письмо изобилует многоточиями… что говорит о его сомнениях и, возможно, пошатнувшихся принципах. И если раньше он был полностью уверен в правоте и правильности своих поступков, то теперь он мучим сомнениями в целесообразности всего содеянного. К сожалению, мы никоим образом не можем воздействовать на него, и вряд ли он обратится со своими проблемами к врачу. Так что остается только ждать.