Дневник из преисподней - Ирина Гордеева

к обучению сторонних учителей. Он добавил к моему боевому арсеналу еще несколько видов холодного боевого оружия и увеличил физические нагрузки.

Я немного похудела, но взамен приобрела мускулы, гибкость, быстроту и что-то похожее на выносливость и силу. И еще я очень уставала. Даже природа вокруг казалась мне совсем иной, пока однажды до меня не дошло, что лето уходит, и вместе с ним умирают цветы в саду и листья на деревьях. По ночам стало намного холоднее, а днем приходили долгие, нудные и серые дожди.

Однажды милорд предложил сделать перерыв в наших занятиях, и я с радостью согласилась. Я почему-то всегда с радостью соглашалась на любое предложение ничего не делать. Пытаясь оправдаться перед собой, я убедила себя в том, что в глубине каждого человека прячется заросшая паутиной и мхом Ее Величество Лень. Для нее не имеют значения возраст и воспитание. Она непобедимая, вечная и бессмертная. И я иногда позволяла ей всецело завладевать моим телом.

Не знаю почему, но лень обладала способностью отключать меня от разрушающего воздействия внешнего мира, окружающих людей, собственной работы. И тогда я переставала что-либо делать, куда-то торопиться, даже говорить с людьми. Я могла часами просиживать в кресле с книжкой в руках или смотреть на облака; лежать на диване в обнимку с подушкой и грезить о неведомых мирах; смотреть на ночные звезды, пока не закроются глаза или просто глядеть в потолок, не думая ни о чем. Меня не мучала совесть и я ощущала приятное безразличие ко всем текущим делам, и мне было все равно, что происходит за пределами моего собственного «я».

Как это ни странно, но мгновения лени для меня были самыми созерцательными, и дождь зачастую являлся непосредственным виновником подобного состояния. Именно поэтому я любила его и не любила одновременно. Во время дождя с самого детства можно было ничего не делать, и никто из взрослых не обращал на это внимания, словно мое безделье было вынужденным.

Застыв у окна, глядя, как капли ударяются сначала о землю, а потом о лужи, я мечтала о том, чтобы дождь никогда на кончался. В такие часы мое тело, обожающее бездельничать, и моя совесть, недовольная этой любовью, достигали полной гармонии и взаимопонимания. Дождь был моим алиби перед собственной совестью. Я радовалась безделью, и совесть меня не тревожила, понимая, что во время дождя никто не выходит на улицу, не копается в огороде и не работает в поле.

И все же я любила дождь не только за это. Меня привлекали его монотонность и шелест листьев, о которые ударялись капли дождя; раскаты грома и молнии, вызывающие чувство восторга и вызова собственному страху; запах воздуха, пропитанный озоном и свежестью. Капли дождя ударялись о ладони — теплые, как парное молоко, и прозрачные, как горный хрусталь, и мне хотелось наполнить ими огромный стеклянный кувшин и выпить его без остатка. Обычно я делала лишь пару глотков и понимала, что во вкусе дождя нет ничего божественного, но мне все равно снова и снова хотелось сделать еще несколько глотков. В такие минуты я становилась философом, и мне раскрывались тайны, недоступные в обычном состоянии, посещали мысли, ранее не приходившие в голову никогда. Мне казалось, что дождь идет только для меня, и в целом мире существуем лишь мы вдвоем.

Но в мире милорда осенний дождь шел совсем по-другому. Он не шел, а моросил: нудный, холодный и бесконечный. Он почти не шумел, не шуршал о листья и не стекал непрерывными ручьями по стеклам окон, крышам домов и веранд. Он, словно липкая паутина, неприятно касался лица и ладоней, и не дарил свежести. Он не усыплял, как добродушный кот, мурлыкающий колыбельную под боком, а просто раздражал, ужасно меня раздражал.

Именно в такой день, не задавшийся с самого утра, посыльный принес письмо от Учителя. Из короткого, но емкого послания, я узнала о смерти Грэма и покушении на принца Дэниэля. Я никогда раньше не понимала, что чувствуют люди, способные предвидеть будущее, как не понимала и того, что они ощущают, если предпринятые усилия изменяют его. Думаю, я так и не узнаю этого, потому что единственным чувством, овладевшим мною, была всепоглощающая ярость.

Швырнув первый попавшийся твердый предмет в огромное зеркало, занимавшее чуть ли не треть библиотеки и каким-то непостижимым образом делавшее ее в два раза больше, я с чувством полного удовлетворения наблюдала, как осколки стекла рухнули на пол. И мне было наплевать на те тысячи несчастий, что они сулили. Я даже не заметила первое из них — глубокий порез на правой щеке, задевший кровеносный сосуд. Я очнулась только тогда, когда кровь заструилась по шее и пропитала рубашку на груди. На развернутой ладони кровь казалась рубиновым вином — такой темной она была.

Кровь покидала мое тело, смешиваясь с гневом, подкравшимся ко мне, словно бешеный пес, оскаливший зубы. В первый раз за все время пребывания здесь я потеряла контроль над собой, поглощенная сильной яростью. Ее воздействие на мой разум было опасным и разрушительным. Именно в этот момент я увидела свое отражение в осколках зеркала и встретилась с глазами совершенно незнакомого мне человека. И тогда последние оставшиеся в раме части некогда огромного зеркала разлетелись вдребезги, разбитые окровавленным кулаком. Искаженное лицо, охваченное гневом, было моим, но оно несло на себе отпечаток тьмы, и я поняла, что милорду удалось очень быстро и легко уничтожить во мне что-то светлое, казавшееся мне прежде незыблемым. Глядя на изуродованные останки зеркала, я не узнала себя, и именно это привело меня в чувство.

Кровь не останавливалась, и я отправилась за помощью к дядюшке Кэнту, заменявшего нам доктора при несерьезных ранах и царапинах. Увидев залитую кровью одежду, он даже спрашивать меня ни о чем не стал, а быстро остановил кровь и перевязал голову. Разобравшись с моим порезом, он также вручил мне довольно большой кусочек желто-красной смолы, напоминавшей по цвету янтарь, но мягкой, словно глина. Она размягчалась в руках от человеческого тепла и обладала свойствами регенерации и скорейшего заживления ран. Я слышала о ней, но никогда не держала в руках, и знала, что даже небольшой кусочек стоит довольно дорого в мире, где совсем недавно основным занятием всего населения была гражданская война. С того дня я никогда не расставалась с этой живительной субстанцией, имевшей странное название Фаара, с ударением на второй слог. Я спрятала ее в потайном кармане собственной куртки и никому об этом не сказала.