Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века - Марк Леонович Уральский

яиц 12 х 40 (максимум). Очевидно, он «осыпан половыми благодеяниями». За что? Почему? Что такое. — «Потому что он прекрасен» (Аристотель) [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 386].

Все вместе рассуждения Розанова о «проблеме пола» складываются в некий «образец гендерного конструирования». Резко критически дистанцируясь от неприемлемого для него образа «русской женщины», утверждаемого в литературе с 1860-х годов и поддержанного процессом женской эмансипации <…>, Розанов утверждает собственный гендерный проект, абсолютизирующий близость «почве». Ср. фрагмент из книги «Сахарна»:

«Мне не нужна „русская женщина“ (Некрасов и общественная шумиха), а нужна русская баба, которая бы хорошо рожала детей, была верна мужу и талантлива.

Волосы гладенькие, но густые. Пробор посередине, а кожа в проборе белая, благородная.

Вся миловидна. Не велика, не мала. Одета скромно, но без постного. В лице улыбка. Руки, ноги не утомляются.

Раз в году округляется» («Сахарна»).

Розанов сознательно сталкивает два идеологических гендерных проекта — неонароднический и либеральный, а внутри модернистского художественного проекта, который реализовывался либо как андрогинный, либо как неопримитивистский, становится на сторону последнего[209],

— постулируя в нем свой главный тезис: женщина — жрица ФАЛЛОСА [210]:

Теперь: существо х. я мы вообще не знаем, не понимаем. Из мужчин лишь s-ты <гомосексуалисты>, «влекущиеся к тому, как женщины» — уразумевают его, а мужчины вообще и нормально «никакого внимания не обращают» на свой орган и воистину «плюют на него», т. е. суть как бы жиды в момент отречения от жидовства. Х..я если не понимают, то чувствуют (кроме s-тов) еще женщины. И поразительно, что «в мире ведь вообще женщины религиознее мужчин». «У русских религия и содержится женщинами». Отсюда — поповство. Почему не женщины «служат литургию». Ведь «в Господе Иисусе нет мужеск<ого> и женск<ого> пол<а>». Да. Но женщинам нужен «кумир», «почитаемое»: и они неуловимым гипнозом и тайными слезами заставили петь и читать литургию не попиху, не «бабу» — им не интересную, а «попа». «И одели его в ризы, и украсили его литургию, п. ч. он есть МУЖЧИНА», почитаемое, главное. Теперь слушайте: по естественному устроению пола и вслед ему воображения женщина о х. е приблизительно так же много и постоянно думает, как жиды по устроению своей религии (обрезание): т. е. женщины естественно как бы «обрезаны» в душе и умоначертании своем. И вот чудо: оне-то и религиозны. Любят молитву. Слезливы. Нежны. Etc [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 360–361].

В плане религиозно-философском Розанов, опираясь на Ветхий Завет, сетует, что

в христианстве Логос заменил Божественный Фаллос[211]. Святость плоти отмечается через пенис, так как эта часть человеческого тела ближе всего соответствует творческим силам Бога[212]. По мнению одного публициста Иосифа Колышко[213], Розанов считал, что для отождествления с образом Божиим человек должен поклоняться сексу. Те, кто считает секс злом, и особенно те, кто практикует кастрацию, как способ борьбы с плотским грехом (скопцы), уничтожают в себе образ и подобие Божие.

<…>

В рамках философской традиции, отдающей предпочтение практичности над абстракцией, Розанов выделяется тем, что подчеркивает способ, которым идеал становится реальным. Розанова интересует нисходящая активность Неба на Землю, проявляющаяся, в его представлении, преимущественно через фаллос. В этом Розанов во многом принадлежит Серебряному веку и его попыткам, хотя и разными способами, проявить религию через воплощенного человека, а также организованные группы единоверцев. Примером такого подхода были Религиозно-философские собрания, но также и многочисленные jour-fixes <журфиксы[214], фр.>, которые являлись очень важной частью русской культурной жизни того времени. «Розановские воскресенья», «ивановские среды» и собрания на квартире триумвирата Мережковский-Гиппиус-Философов во многом рассматривались как дополнение, а часто и альтернатива традиционным формам религиозных собраний. В то время как участники таких собраний склонны были видеть в них предапокалиптические акты общения «истинно верующих», внимание которых обращено на Конец Времен, для Розанова такого рода активность лишь подчеркивала потенциальное разделение духовного и земного.

Это одна из причин, по которой Розанова привлекает еврейская религия, <в которой большое внимание уделяется телесности>. Еврейское слово, обозначающее человека, «нефеш», изначально понималось как плоть и дух, как «нераздельные составляющие личности»[215]. Верующий еврей видит тело «почти как таинство — его употребление и отношения (особенно сексуальные) символизируют отношение к Богу и правильный порядок творения». Розанов в своих писаниях озвучивает точку зрения, что еврейская мысль всегда противостояла тенденции западной философии, увековеченной Платоном, Декартом и Гегелем, почитать идею вещи выше самой вещи. Более того, он утверждает, что эсхатология отсутствует в еврейской мысли. В Ветхом Завете нет «идеи конца» и нет упоминания о «загробном существовании». Еврейское богослужение носит физический характер, тогда как православная молитва по существу словесна и оторвана от земной жизни. Почему, — задается он вопросом, — религия должна быть принята как абстрактная идея, а не факт реальной действительности?

Книга «Бытия», а не книга «рассуждения» — с этого началось ветхозаветное богословие. «Вначале бе Слово» — так началось богословие новозаветное. Слово и разошлось с бытием, «слово» — у духовенства, а бытие — у общества; и «слово» это бескровно, а бытие это не божественно. Но, повторяем, где же корень этого расхождения? («Около церковных стен») [URE. Р. 55 и 145].

В статье «Розанов» Дмитрий Мережковский, делая акцент на его восприятия общественностью трикстерско-шутовской природе розановского творчества как продукт смеховой культуры (трикстерство) и утверждая, что самого Розанова вполне устраивало, тем не менее, сетует на то, что:

Критики Розанова, в сущности, не было или почти не было, а был смех. Но смех ему не страшен: он сам знает, что смешон, и рад смешить. Говорит о своем «мизерабельном» виде и о том, как в юности плакал, глядя на себя в зеркало: «Ну кто такого противного полюбит?» А потом утешился: «Да просто я не имею формы (causa formalis Аристотеля). Какой-то „комок“ или „мочалка“. Но это оттого, что я весь — дух и весь — субъект… Я наименее рожденный человек: как бы еще лежу в утробе матери и слушаю райские напевы… На кой черт мне интересная физиономия, когда я сам (в себе, в „комке“) бесконечно интересен?»

Может быть, он был бы еще интереснее, если бы об этом не знал. Во всяком случае, он не только смешон, но и серьезен — более серьезен, чем кажется. «Вы — юморист, и ваша религия юмористическая. По-моему, лучше никакой», — писал ему однажды А. С. Суворин. Это обычная суворинская плоскость и пошлость: юмористического в Розанове нет ничего — ничего веселого, легкого; его