Александр Македонский. Пески Амона - Валерио Массимо Манфреди

Александр торопливо оделся и, не прикоснувшись к еде, вышел. Гефестион, спавший в прихожей вместе с Перитасом, подошел, чтобы поддержать его, но Александр отверг помощь.

— В чем дело? — спросил царь. — Что это за стенания?

— В том шатре находятся царица-мать, жена Дария и некоторые из его трехсот шестидесяти пяти наложниц. Остальные остались в Дамаске. Увидев боевую колесницу Дария, его плащ и колчан, они решили, что он погиб.

— Что ж, пошли успокоим их.

Велев одному евнуху объявить о его приходе, чтобы не вызвать переполоха, царь вместе с Гефестионом вошел в шатер. Царица-мать с мокрым от слез лицом в нерешительности заколебалась, а потом бросилась к ногам Гефестиона, приняв его за царя, поскольку он был выше и внушительнее. Евнух, быстро уловив ситуацию, побледнел и шепнул по-персидски, что монарх — другой.

Заголосив еще громче и умоляя простить ее, смущенная женщина простерлась перед Александром, но царь наклонился, помог ей подняться и при помощи евнуха, который переводил его слова, сказал:

— Не придавай значения, моя госпожа: он тоже Александр. — И, увидев, что к царице понемногу возвращается мужество, добавил: — Не плачь и не отчаивайся, прошу тебя. Дарий жив. Чтобы было легче бежать, он бросил квадригу и царский плащ и ускакал верхом. Сейчас он наверняка в безопасности.

Царица-мать снова склонилась к его руке и не отпускала ее, покрывая поцелуями. Супруга Великого Царя тоже подошла к Александру, чтобы выказать ему такое же почтение, и царя молнией поразила ее невероятная красота. Но потом, оглядевшись, он понял, что и другие женщины не менее изумительны, и шепнул на ухо Гефестиону:

— Клянусь Зевсом, эти женщины — мучение для глаз!

Однако было заметно, что он высматривает какое-то одно лицо.

— В лагере нет других женщин? — спросил царь.

— Нет, — ответил Гефестион.

— Ты уверен?

— Совершенно уверен. — Но потом, полагая, что уловил разочарование друга, добавил: — Вся царская свита находится в Дамаске. Возможно, там мы найдем то, что ты ищешь.

— Я ничего не ищу, — резко оборвал его царь и обернулся к евнуху: — Скажи царице-матери, жене Дария и всем прочим, что с ними будут обращаться с должным почтением и им нечего бояться. Они могут, не стесняясь, просить все, что им нужно, и их просьбы в разумных пределах будут удовлетворены.

— Царица и царица-мать благодарят тебя, государь, — перевел евнух, — и за твое сострадание и доброту души призывают на тебя благоволение Ахура-Мазды.

Александр кивнул и вышел в сопровождении Гефестиона. Он распорядился собрать павших и устроить им торжественные похороны.

В этот вечер Каллисфен написал в своей реляции, что погибло всего тридцать девять македонян. На самом деле счет был гораздо более горьким, и царь, проковыляв мимо страшно изувеченных бездыханных тел, понял, что их тысячи. Наибольшие потери были в центре — там, где стояли греческие наемники.

На холмах срубили десятки деревьев и возвели огромный погребальный костер, на который перед выстроившимся войском возложили тела погибших. А когда погребение закончилось, Александр устроил смотр своим солдатам; перед ним несли красное знамя того же цвета, что и повязка у него на бедре. Для всех отрядов он произнес похвальную ободряющую речь, и все солдаты видели, что сам он тоже сражался отважно. Многим царь вручил памятные подарки.

Под конец он крикнул:

— Я горжусь вами, солдаты! Вы разбили самое мощное войско на земле. Ни один грек или македонянин до сих пор не завоевывал столь обширной территории! Вы лучшие, вы непобедимы. Нет силы, которая могла бы противостоять вам!

Солдаты ответили хором бешеных криков, а ветер тем временем разнес прах их павших товарищей и поднял в воздух, к серому осеннему небу, мириады искр.

Когда наступил вечер, Александр велел отвести себя к плененному персидскому воину, которого он приказал пощадить на поле боя. Пленник сидел на земле со связанными руками и ногами, но, завидев царя, встал перед ним на колени, и тот лично развязал его. После чего спросил, помогая себе жестами:

— Ты помнишь меня?

Пленник кивнул.

— Ты спас мне жизнь, — добавил Александр.

Воин улыбнулся и показал жестами, что в то время еще один мальчик охотился на льва.

— Гефестион, — объяснил Александр. — Он где-то здесь. Он все тот же.

Пленник снова улыбнулся.

— Ты свободен, — сказал Александр, сопроводив свои слова красноречивым жестом. — Можешь возвращаться к своему народу и своему царю.

Персидский воин как будто бы не понял; тогда царь велел привести коня и дал ему в руки поводья.

— Можешь ехать. Кто-нибудь ждет тебя дома. Дети? — спросил царь, опустив руку ладонью вниз и изображая рост ребенка.

Перс поднял ладонь на высоту взрослого, и Александр улыбнулся:

— Да, время идет.

Перс пристально и серьезно посмотрел на него своими черными как ночь, блестящими от волнения глазами, приложил руку к сердцу, а потом коснулся ею груди Александра.

— Иди, — проговорил царь, — пока совсем не стемнело.

Персидский воин что-то прошептал на своем языке, потом вскочил на коня и исчез вдали.

В ту же ночь во вражеском лагере обнаружили египтянина Сисина, из-за которого годом раньше взяли под стражу царевича Аминту. После короткого разбирательства Птолемей без сомнений признал египтянина персидским шпионом, но прежде, чем казнить, велел позвать Каллисфена, в уверенности, что у того найдутся вопросы к этому человеку.

Едва завидев историка, пленник бросился к его ногам.

— Сострадания! Персы взяли меня в плен и хотели получить сведения о вашем войске, но я не сказал ни слова, ни единого…

Каллисфен жестом руки остановил его.

— Несомненно, персы очень хорошо обходятся с пленниками: у тебя роскошный шатер, двое рабов и три служанки. А где следы пыток, которым тебя подвергли? У тебя весьма цветущий вид.

— Но я…

Историк надвинулся на него:

— У тебя единственная возможность спастись — все рассказать. Я хочу знать все, а особенно о деле с царевичем Аминтой, о письме Дария, об обещанных им деньгах за убийство Александра, и все прочее.

Лицо Сисина немного обрело цвет.

— Мой выдающийся друг, — начал египтянин, — в мои намерения не входило разглашать тайные и деликатные аспекты моей работы, но когда на кону стоит жизнь, я с большой неохотой, против собственной воли…

Каллисфен сделал жест, означавший, что у него не так много времени, чтобы попусту терять его.

— И потому, как уже говорил, могу продемонстрировать тебе, что не делал ничего иного, кроме верного служения македонскому трону: это по приказу царицы-матери Олимпиады я придумал ту историю.