Без лица - Хари Кунзру

Крикет необходим, но крикет невозможен. Тупик. Этот гордиев узел разрубает историк Фокс.

— Писец, Бриджмен. Монах в скриптории. Ты будешь летописцем.

Так Джонатан становится секретарем соревнований и сидит на ступенях павильона с журналом учета на коленях и стопкой пронумерованных металлических табличек у ног. Когда его оставляют в покое, аллергия таинственным образом ослабевает, и он даже начинает получать удовольствие от игры. Запись процесса похожа на медитацию. Он чувствует, будто нашел свое место в мире крикета. Не внутри и не снаружи, не участник и не отстраненный зритель, он становится мелким записывающим божеством, наблюдающим за действиями остальных с хладнокровной сосредоточенностью, помечая их точками или фигурками в разлинованой книге. Не принимая ничью сторону, он смотрит на людей с расстояния, подмечая, как они пасуют — выбивают мяч из игры, отклоняются от направления, перехватывают, — как они делают победоносные шестерки и четверки, объединяя шесть доминошных точек идеально сбитых мячей в единую M или W.

Мяч за мячом, летний триместр катится к завершению. Помимо большой конторской книги, есть еще его личные записи. Первый блокнот заполнен, начат второй — с такими записями, как викторианский бисквит[157], шмель, честная игра и землекоп. Два ряда записей объединяются в грамматику поведения, социальный язык, который можно записать и снова прочитать, когда-нибудь в далеком будущем, и реконструировать Чопхэм-Холл из узора траекторий, точек и фигур.

Иногда Джонатан думает о Поле. Он ничего не писал со времени своего исключения. Джонатан хочет узнать у доктора Ноубла его адрес, но не решается. Он говорит себе, что это плохо отразится на ситуации — и это правда, но истинная причина в другом. Он чувствует, что потерял друга. Потому что не защитил его. Потому что не сказал ему правду.

Это чувство становится еще мучительнее однажды вечером, когда Фендер-Грин стучит в дверь его комнаты для занятий. Джонатан слышит его издалека. Фендер-Грина с головой выдают повизгивания и удары: кто-то из лизоблюдов спасается от преследования через комнату младших классов, бежит по этажу, а за ним грохочут тяжелые шаги. Фендер-Грин очевидно пьян. Он вваливается в кабинет, как лунатик, одна пола его рубашки свисает из брюк мятой белой занавеской.

— Джонни? Вот ты где, Джонни.

— Что тебе нужно?

— Джонни. Вот ты где. Никаких обид, Джонни, мой мальчик. Никаких обид.

Джонатан молчит.

— Никаких обид, мальчик Джонни. Ты милый парнишка. И я тебе нравлюсь, правда же, нравлюсь? Нравлюсь тебе.

Он тяжело приваливается к камину в поисках опоры.

— Слушай, Бриджмен. Иди сюда. Ты милый парнишка. Ты всегда так мило выглядишь.

— Не подходи ко мне.

— Ты такой милый.

— Отвали, Фендер-Грин.

Фендер-Грин делает шаг вперед, но видит выражение глаз Джонатана. Еще мгновение он сомневается, раскачиваясь взад-вперед на коврике.

— Я тебя еще достану, — говорит он. — Я буду в колледже Церкви Христа[158]в следующем году.

Затем он вываливается из комнаты.

В День основателей, последний день триместра, Джонатан гуляет по лужайке между двумя и четырьмя часами и не слышит окриков в свой адрес. Миссис Дом регулирует движение своих служанок с кухни и на кухню. Они носят большие блюда с огуречными сэндвичами, а струнный квартет пятиклассников выпиливает Моцарта под полосатой маркизой. Поскольку мистера Спэвина тут нет, Джонатан волен бродить сквозь толпу в одиночестве, наслаждаясь ощущением ослабевающих пут, ощущением, что Чопхэм-Холл осыпается с него, кирпичик по кирпичику. Вокруг него стоит звон язвительных диалогов. Несмотря на то что доктор Ноубл поднялся на подиум и произносит речь о длинных путях и примере, Джонатан не испытывает необходимости записывать. Есть вещи, которые уже въелись ему под кожу. Вместо того чтобы слушать доктора, он уходит с лужайки и стоит один в холле, засунув руки (демонстративно, незаконно) в карманы, праздно изучая ряды поблекших фотографий на дубовой панели переднего коридора. Старые школьные команды. У всех прямые спины и руки, сложенные на груди, — лучшие регбисты, футболисты, атлеты и игроки в крикет, цепочкой растянувшиеся в прошлое, в удаленные времена сепии. Регби, европейский футбол, атлетика… крикет. В 1893 году. Вот он, в белой форме, высокий и неповоротливый, лицо похоже на неровно расколотый кирпич: Ф. М. В. Бриджмен. Его отец… Джонатан поспешно уходит и поэтому не замечает, что рядом с одиннадцатью фигурами в белом стоит очень хрупкий и бледный мальчик в школьной форме. В руках у него большая книга в кожаном переплете. Согласно легенде, это Р. А. Форрестер, секретарь соревнований. Если присмотреться, видно, что его глаза затуманены сенной лихорадкой.

Его отец служил в… кажется, в Колониальном управлении. Явно хочет пойти по его стопам, но водится со всяким… ну, знаете, я не хочу говорите дурно о театралах, однако «Сон в летнюю ночь» — из таких вещей Империю не построишь, правда? Конечно, вы не согласны. Как я мог… — да, точно, совершенно английский характер, совершенно, — да-да, я именно это и имела в виду, но все равно — должна сказать, что мы же не отправляем Шекспира в Индию, чтобы приобщать к цивилизации отсталых индусов. В каком-то смысле, возможно, да. Но нет. Нет! Ну, в самом деле, Уиллоуби, вы как будто намеренно изображаете недалекого человека!..

Хэролд говорит, что он великолепен. Да, в нем что-то есть такое, итальянское. Что-то такое мраморное. М-м-м… Где? На лужайке у Церкви Христа. Он высунулся из окна своей комнаты, а этот парень шел мимо — как будто парил, практически сновидение ходячее, Хэролд так и сказал…

Нормальный ли? Вполне нормальный, но появился ниоткуда. Кто тебе это сказал? Бомонтцы происходят из этой же части мира. Твоя деревушка где-то неподалеку от Леклэйда, да, Бум ер? Если бы он что-то собой представлял, Бумер бы его знал. А ты не знаешь, правда же? Так что я голосую против. Чисто… чисто из профилактических соображений. Я считаю, это справедливо. Честно говоря, не думаю, что он — сатириконовский[159]типаж. В конце концов, на обедах становится несколько… да, вот именно. Когда вы навеселе, вам попросту не хочется, чтобы все подряд… я имею в виду, если это повторяется раз за разом…

Кабы вы меня спросили, так я бы сказала, что он изрядно грешный юный джентльмен… хотя, по правде-то сказать, достаточно невинные у него грехи. Не то что некоторые там, на лестнице, — посмотреть, как они себя ведут, так их вырастили в каком-нибудь свином загоне. Пальцем не пошевелят, ни пиджак на плечики повесить, ни чашку с блюдцем на поднос поставить. Этот молодой джентльмен устраивает такой беспорядок… ну, не то чтобы я сказала, что он невежлив, но имейте в виду: манеры-то у него ангельские, но я однажды к нему вошла — и что? Развратник? Ну, вы-то не работали на молодых господ, сколько работала я, не то знали бы признаки. Вам бы спросить маленькую рыжеволосую плутовку, которая помогает миссис Паркер по кухне… как? Да это ж по простыням учуять можно. А однажды…