Пойте им тихо - Владимир Маканин

Он, как и тогда, погладил ее по голове, они вернулись домой, и Тоня, покусывая губы и часто роняя слезы, шептала, что он — ее милый старик, что он добрый, и верный, и единственный. Разбитая скула болела. Тоня роняла слезы на простыню, и они тут же расползались в пятна. С утра она начала пить. Это был запой, который длился и длился, и Якушкин добывал ей денег: ходил по квартирам; жал кнопку звонка и спрашивал у хозяев, настороженных и цепко держащихся за рубль: «Краны не гудят? Починить краны не надо?» — и озирался, потому что его уже гоняли сантехники-профессионалы, считавшие, что он подрывает их престиж, по жалкости своей беря с хозяев слишком низкую плату. На восьмой, что ли, день гром грянул — Тоня перепила и испугалась среди ночи: она хваталась за сердце и плакала, и вскрикивала, и не могла вызвать «Скорую», страшась принудительного лечения. Ночь кое-как пережили. Сердце напугает кого угодно: выпивки кончились, компании тоже. Тоня лежала в одиночестве, до жути боясь повторения ночного страха, и теперь Якушкин был тот человек, какой нужен. Ночь за ночью он сидел рядом с ней.

Он совестился (да и боялся) врачевать с тех самых пор, однако осторожно он все же потирал ей руки и что-то говорил. Он просто сидел рядом, как человек, который может подать холодной воды и которому можно пересказать свои страхи. «Сиди… Не уходи…» — шептала Тоня и вот так, пугливая, засыпала, шажок за шажком перебираясь в глубокий сон, после чего Якушкин, боясь скрипнуть паркетиной, ложился на полу, на выстеленном там одеяле. Она вдруг просыпалась и, держась за его руку, в страхе, трясясь, плакала: «Ты правду говорил… всегда хотела чужого, лишь бы взять — так и жила». Он ее успокаивал: мало ли он, старик, говорил глупостей, но испуганная женщина повторяла: «Ты правду говорил. Вот и подстерегла болезнь», — и заливалась слезами, а чуть позже, выплакавшаяся, просила поскорее дать снотворного, потому что засыпать нормально она уже боялась, да и не умела. Днем ей было лучше. Она похудела, просветлела, у нее стали красивыми глаза, и иногда, вернувшись с почты, где она работала, Тоня рассматривала фотографии своего детства, спрашивала:

— Красивая я была?..

— Красивая. И добрая. Я ведь многим про детство говорил, и люди меня слушали.

— Люди?

— Да, я их лечил, и даже многие меня слушали.

— Ты — лечил? Ты разве врач?

— Был когда-то. Теперь я ничего не умею.

Однако слово за слово, долгой ночью, она вытянула из него историю его врачеваний; как все испугавшиеся за жизнь и за здоровье, Тоня многое приняла на веру, больше же всего ее поразило то, что по приказанию знахаря почти все выздоровевшие покинули большой город. «Я тоже уеду». — «Да что ты?!» — не удержавшись, он даже вскрикнул, но Тоне в ее просветлении мысль уже запала в голову. Оказалось, что в городе Касимове действительно живет ее брат, к которому она, лгавшая, никогда не ездила, но которому теперь написала письмо, — брат откликнулся, пообещав ей жилье, работу на маленькой почте и тихую жизнь возле Оки.

Брат приехал. К этому времени Тоня уже не до такой степени боялась спать ночами; была оживлена и готовилась в дорогу. Якушкина, свое сделавшего, она в присутствии брата стеснялась. Тем более что с братом приехал приятель, отчаянный балагур; он прибыл в командировку и в первый же день довел Тоню до слез провинциальными солеными анекдотами. Тоня хохотала как сумасшедшая, а на второй день брат уже предупреждал Тоню, что приятель женат и что двое детей, и одновременно грозил приятелю пальцем: «Смотри у меня, Алешка, — ни-ни!»

Брат Тони был человек положительный. Еще через день он раз и навсегда выставил приятеля в какую-то гостиницу. Следом он выставил и Якушкина; старик начал было что-то бубнить о любви и о совести, но брат пригрозил, что сдаст его на лечение. Брат был опытный чиновник собеса и без труда читал в людях.

Якушкин пришел, конечно, к поезду: Тоня сидела в купе с братом. Сергей Степанович стоял на заснеженном перроне и ждал, что она хоть слово скажет, хоть выскочит на минуту, не понимая, что она стеснялась и отчасти даже побаивалась брата. Из окна вагона Тоня только скользнула глазами по толпе и по нему, в числе прочих, толпящихся. Поезд тронулся, и старик, на снегу поскальзываясь, все быстрее шел за вагоном.

* * *

Лишь к весне Якушкин, пережив, попытался поднять какого-то павшего пьяного, чтобы поговорить, но не смог. В эти дни он делал еще несколько попыток на талом снегу, и вновь неудачно: он обессилел.

Сделавшийся собирателем трав, Якушкин бродил с псом по Мещере, ночуя где придется.

Однажды одинокая старуха, пустившая на ночлег, приняла его за беса: он был обросший и сухой как палка. Перекусив, Якушкин сказал:

— Ну, бабка, давай теперь ведьмачить. — И стал разбирать свой травяной сбор, а потом, не спросив, поставил на огонь ее чугунок — и долго варил.

Поскольку над зельем он что-то бормотал, бабка и впрямь заподозрила присутствие нечистого и, проверки ради, как-то вдруг и вроде бы случайно подтолкнула ослабевшего старика в угол, к иконам, где быстренько-быстренько его перекрестила, — она смотрела, не пойдет ли из него дым; дым не пошел.

* * *

Хотя смерть старика, погнавшегося за корнем и ушедшего с распростертыми руками во глубину земли, очень подходила Якушкину, однако со слов других людей смерть его была более прозаической.

Старик (неподалеку от реки — это факт) толок в ступе корень и, как всегда, болтал о жизни и смерти, обращаясь к псу:

— …Я, пес, помру — а ты, брат, чуть что беги в деревню, жить-то надо. Но только как жить? — вот вопрос. А я тебе отвечу: как будешь жить, так и умрешь (он засмеялся). Я, пес, к примеру, умираю без дерганий и ликуя. Ты понимаешь — ликуя! Я вот ослабел и на ноги встать не могу, а радуюсь — вижу облака и траву какую! Потому что любовь…

И, как всегда, далее слова «любовь» пес уже не слушал: сытый, он впал в дрему и видел собачьи сны. Когда он проснулся, старик был холодный. Он умер сидя, как и сидел: склонив голову.

Пес обнюхал, повертелся и быстро прыгнул в траву. Пометавшись челночным движением туда-сюда, он взял след двух людей с удочками — бежать было просто, тем более что они ушли недалеко: сменили место и были вновь у реки. Он полаял возле них, коротко взвыл, — они переглянулись и сразу пошли за ним, оставив в траве удочки.

Возле старика они потоптались, переговорили; вынули пенсионную книжку из его кармана — и вновь переговорили. Один глянул на часы, они записали время, после чего стали рыть могилу. Они похоронили и сделали холмик. И ушли. Пес побежал за ними, но один из них сказал: «Паршивый какой!» — и, почуяв неприязнь, пес пробежал еще шагов двадцать, а потом вернулся. Он сел возле холмика, потом лег, добирая свой прерванный сон. К ночи его разобрало, и он завыл.

У меня был довольно большой и довольно вялый рассказ, в нем было страниц восемьдесят с лишком — потом я его потерял. Не то чтоб было очень жаль, однако время от времени словно чего-то недоставало, ведь как-никак трудился.