Бес шума и пыли - Антон Мякшин

— Погоди, касатик, сейчас…

Никодим нагнулся и вытащил из-под топчана деревянный ящик, в котором неприятно лязгнули какие-то железяки. Они походили на хирургические инструменты — только несколько варварского вида.

— Что бы ты ни собирался делать, — проговорил я, косясь на железки, — имей в виду: Филимон — мой друг!

— Друг, друг, — согласился Никодим, вдохновенно перебирая инструменты, — знаем… И батюшка-государь у тебя в родне ходит… Так что если я тебя хоть пальцем трону, то мне худо будет… Слышали… Я, касатик, сорок лет в застенках работаю заплечных дел мастером! Чего только не наслушался… Прямо диву даешься: человек в цепях лежит, к пытке готовится — а всё равно грозится!

— А ну прекратить! — крикнул я, не зная, что еще предпринять. — Указания насчет применения ко мне физического воздействия были?! Сгною! Уволю! Неужели у тебя никаких других дел нет, кроме как безвинного беса мучить? Ведь почтенный старикан, внуки, должно, ждут…

— Нет у меня никаких дел, — нервно оглядываясь и потирая руки, проговорил Никодим. — Нет… Почти… Не забыть бы цепи смазать… В соседней камере… А то недалеко и до греха…

— Какие еще цепи?! То есть иди немедленно и смазывай! Всё Филимону доложу!

— Не доложишь. Язык я тебе отрежу — и не доложишь… Ишь какой указчик нашелся!.. А цепи я обязательно смажу. Без этого нельзя. Серьезный душегуб в соседней камере содержится — Ахмет Медный Лоб зовут его. Лбом любую стену пробьет — только дай волю… Да волю-то ему никто и не дает! Обмотали цепями, спеленали, болтается, как муха в паутине… Трепыхается день и ночь, выбраться хочет, зверь такой, чтобы снова бесчинства творить… Кажный день цепи смазываем особым составом. Ежели не смазать — разорвет и вырвется!

— Так чего ты ждешь! Ведь вырвется! Оставь меня в покое, иди Ахмета охраняй! Или пытай его!

— Не-эт, касатик… Не такой я дурак, чтобы к басурманину приближаться. Еще изловчится да и двинет меня лбом своим медным!.. А цепи я смажу, смажу, конечно. После того как с тобой натешусь!

— Трус! — закричал я. — Старый идиот! Помогите! На помощь! Филимон!!!

— Ори, ори… — бормотал Никодим, плотно прикрывая дверь. — Здесь же пыточная. Стены, значит, особые — тройной крепости. Никто не услышит. Кроме меня. А меня крики не раздражают. Они мне нравятся.

Я смолк. Не потому что не хотел доставлять лишнего удовольствия заплечных дел мастеру, а потому что вдруг увидел глаза Никодима. Доселе мутные, они прояснились и заблестели. У меня даже дыхание перехватило! Словно жерла фабричных мясорубок смотрели на меня — кроваво-черные провалы, на дне которых смыкаются и размыкаются смертоносные ножи-лезвия… Да, этот не остановится — даже под угрозой собственной смерти! Он просто больше не владеет собой.

— Меня же завтра на казнь надо будет живым и здоровым выводить, — хрипло проговорил я, — по приказу царя… Тебе же… нахлобучка будет… старый душегуб!

Никодим на мгновение остановился. Облизнулся — я заметил, какие у него не по-стариковски розовые губы, — шумно сглотнул и сказал умоляюще:

— Ну я только немножко… Не до смерти… Шибко охота мне… Работы совсем не стало — молодые хлеб отобрали. Раньше имя мое гремело по всем землям православным, а сейчас только еду таскать арестантам дозволяют. Но я же — мастер! Где справедливость?.. Никто не узнает… — Тут он захихикал. — Завтра тебя прихлопнут — и концы в воду! Никто и разбираться не будет…

Я не нашел что ответить.

А Никодим развил бурную деятельности. Притащил из угла жаровню, ахнул о пол табуретку, с помощью ее обломков и настенного факела разжег в жаровне огонь. Мурлыча под нос какую-то песенку, положил на закопченную решетку большой зазубренный крюк, соединенный с кривым лезвием.

— Это что такое? — спросил я. Никодим всплеснул руками:

— Интересно?!

— Вообще-то да…

— Сейчас, сейчас, касатик… Пока жаровня раскаляется, время есть… — Он поднял ящик с инструментами, огляделся и, не найдя лучшего места, вывалил железки мне на колени. — Ты — молодец! — одобрительно проговорил палач. — Никто раньше не интересовался. Все почему-то когда такие штучки видят, орут и плачут. А я ведь мастер! Мастерство мое вместе со мной и уйдет. Учеников-то нет! Молодые надо мной смеются: им бы плетьми бить да дубинами колошматить — никакого таланта в них! Дуболомы! Инструменты почти не использует — вот они и валяются по пыточным, пылью покрываются… Погляди, касатик. Этот резак — для отпиливания пальцев: видишь зазубрины… Это — игла подноготная, средняя. Эта вот — большая подноготная… А эти щипчики — для отрывания кусочков кожи… Ах, сволочи, щипчики затупили! Сколько раз говорил — не использовать для срывания ногтей! Только для кожи! Это ж тонкая работа! Понимать надо!

Никодим раскраснелся, словно маньяк-филателист, демонстрирующий восхищенной публике уникальные экземпляры из своей коллекции. Меня давно уже мутило, я пару раз простонал:

— Не надо!.. — Но он меня не слышал.

— Буравчик! Бурит всё, даже кость — очень медленно и болезненно… Удавка. Конский волос высшего сорта! Нет, не для шеи, а для перетягивания конечностей до полного онемения…

— Хватит! — заорал я. — Всё! Делай, что хочешь, только перестань! У тебя эта железная хреновина на решетке раскалилась и готова к употреблению! Лучше муки физические, чем духовные! Хватит!

— Успеется, — мельком глянув на жаровню, сказал Никодим. — А это вот — специальная игла и специальная соляная нить для наиболее болезненного зашивания естественных отверстий человека…

— Не-эт!..

И тут я стал молить о чуде освобождения. Искренне и вслух!.. Правда, молил абстрактно, без адресата, потому что не знал, к кому обращаться: моя контора подобных услуг своим сотрудникам не оказывает (в соцпакете не оговорено), а конкурирующей организации до меня дела нет.

— Капельница… Из нее раскаленное олово удобно капать… — дребезжал старческий голос.

Я охрип. Подустал и Никодим. Откашлявшись, он произнес:

— Ну, теперь можно приступать…

И тогда случилось чудо, в которое я уже, надо сказать, не верил. Правда, я сразу не понял, что это — именно чудо, а не очередной удар судьбы-злодейки.

Топчан-дыба сам собой подпрыгнул едва ли не до потолка и рухнул на пол. Потом еще раз и еще… Вороты тяжко ворочались в креплениях, древесина трещала, щепки летели во все стороны, цепи гремели…

Никодим с воплем шарахнулся к двери, но сослепу наткнулся на жаровню и, опрокинув ее, упал сверху…

А топчан всё скакал…

Паскудный престарелый палач выл и визжал, катаясь по полу и стараясь ладонями потушить горевшую одежду. Вдруг раздалось громкое шипение — будто паровоз выпустил пар. Это Никодим опрокинул на себя кадушку с бульоном, счастливо избегнув смерти от огня. Впрочем, вопли не прекратились — наоборот, стали еще громче…

Или это я сам орал?.. Топчан колотился между полом и потолком; я бился головой и прочими органами о его поверхность; вороты трещали и скрипели — это было поистине кошмарно!.. Как и всякий кошмар, мой тоже закончился внезапно.