Невинный сон - Карен Перри

Мать глубоко вздохнула, и я, открыв глаза, увидела, как ее лоб прорезали глубокие морщины и как она по своей привычке от волнения закусила губу.

– Вспомни, что сказал тебе психолог: сразу все не наладится и сколько на это понадобится времени, неизвестно. Месяцы, даже годы. Но дети – существа стойкие. И он сильнее, чем кажется. Так же, как и его мать.

– Я, мам, вовсе не стойкая. Я едва все это переношу.

– О, Робин, бедная моя детка.

Она снова сжала мою руку, и в ее жесте были и любовь, и страх; а я почувствовала себя снова ребенком, тридцатипятилетней девочкой, которая вернулась в отчий дом для того, чтобы о ней заботились, чтобы ее лелеяли, чтобы ее, как в прежние времена, защищали и наставляли на путь истинный. И я вдруг рассердилась на себя. Я должна что-то сделать. Я должна взять судьбу в свои собственные руки.

После смерти Гарри я не в силах была вернуться в наш дом. Я не могла вернуться в дом, где мы жили с ним вместе, в дом, полный воспоминаний – хороших и дурных. К тому времени со мной уже был Диллон, и мне с ним одной было не справиться: не справиться с его непринятием случившегося, с его непреодолимым гневом и неприязнью ко мне. Мне нужна была помощь, и мой отец предложил, чтобы мы с Диллоном поселились у них.

– Пока не родится ребенок, – сказал он, – и ты снова не встанешь на ноги.

В те дни мое согласие с его планом казалось поражением, но в те дни я чувствовала себя побежденной на всех фронтах, так что еще одно поражение ничего не меняло. Я сказала себе, что этот переезд пойдет на пользу Диллону, и так оно и случилось. Он все больше сближался с моими родителями, разрешал им себя обнимать, втягивался в их повседневные дела и порой неровно и тихо сам заговаривал с ними. Но со мной ни слова! Он держался холодно и отстраненно. Его неприязнь ко мне выплескивалась волна за волной, и я изумлялась, с каким постоянством он ее выказывал. Прошли месяцы, а Диллон не потеплел ко мне ни на йоту. Я надеялась, что все переменится с появлением ребенка. Диллон действительно проявлял интерес к сестре, однако ко мне был по-прежнему равнодушен.

И вот день за днем во мне стало нарастать желание куда-нибудь уехать. В Дублине было слишком много воспоминаний. Меня мучила ностальгия и убивали сплетни. Пресса, узнав о нашей истории, упивалась ею как могла. И хотя внимание к нам постепенно затихало, я знала, что как только начнется суд, оно вспыхнет с новой силой. К тому же я была слишком взрослой, чтобы жить с родителями. Если у меня и есть шанс заново построить свои отношения с сыном, я смогу это сделать лишь где-то вдалеке, без помощи родителей или кого бы то ни было. Я должна это сделать сама. У меня было предчувствие, что стоит нам оказаться в изоляции, как у Диллона не останется выбора: ему придется научиться мне доверять.

Так вот, пока я сидела рядом с матерью и вглядывалась в сад, подрумяненный теплом уходящего лета, мне в голову пришла некая мысль. Неожиданная, непрошеная мысль, однако в ту минуту она мне показалась абсолютно верной. Нечто вроде дара с небес. Танжер. Место, где Диллон родился. К тому же единственное место, где Гарри по-настоящему жил и радовался жизни. Единственное место, которое он считал своим родным домом. После его смерти я неожиданно поняла, что в Дублине он так до конца и не прижился. Наш дом не стал для него домашним очагом, не стал для него надежным пристанищем. Он был лишь полым панцирем, в котором мы бесцельно кружили. Или холодной пещерой, где с каждым днем росло наше недоверие друг к другу.

Свое сердце Гарри оставил в Танжере. Когда в последний раз мы встретились взглядами, в нем сквозила мольба. Этот взгляд словно выманил из меня безмолвное обе-щание вернуться в Танжер. Привезти сына домой.

Во мне вдруг зародилась решимость, она росла и крепла; за эти месяцы я впервые почувствовала, что в груди моей закипает радостное возбуждение. Я уже собралась рассказать все матери, но тут же передумала. Она еще к этому не готова. Мать не поймет, что мне необходимо уехать, а у меня еще не было сил убедить ее в своей правоте. Я посмотрела, как она нежно качает на руках крохотную внучку, и не сказала ни слова о своем решении.

– Марта, – мягко проговорила я. – Назовем ее Марто-й.

Глаза матери застелила пелена, и она, улыбнувшись мне сквозь слезы, посмотрела на спящую малышку.

– Марта, – точно пробуя это имя на вкус, нежно произнесла она, а потом склонилась над девочкой и прижалась губами к ее головке.

Мать меня не поняла, но отпустила нас. С тех пор как я с двумя детьми и разбитым сердцем переехала в этот старый, хорошо знакомый город, мы с ней часто говорим по телефону. Я знаю, она считает, будто у меня переходный период, считает, что в моей жизни наступит новый этап, и тогда я вернусь. Я не хочу ее разуверять и расстраивать. Завтра брат с подружкой уедут, и мне немного страшно: как я справлюсь одна? Да, это будет непросто, но сейчас лучше об этом не думать. Я маленькими глотками пью кофе и наблюдаю, как на теплом вечернем ветру колышутся гигантские пальмы.

День суда уже назначен. Через восемь месяцев я буду сидеть в зале суда и наблюдать, как перед публикой разыгрывается драма моей жизни и смерти Гарри. Насколько мне известно, Гаррик, запустив руку в состояние своей семьи – как оказалось, весьма солидное! – нанял целую команду адвокатов. Его семья владеет пивоваренными заводами – влиятельные мультимиллионеры, – и Гаррик нанял самых лучших защитников, которые разыщут и пустят в ход любые уловки, чтобы только Гаррику и его жене удалось избежать справедливого возмездия. Пока что ему это удается. В Ирландии его отпустили на поруки. Я не знаю – да и не хочу знать! – где он сейчас живет. Здесь, в Марокко, похоже, ни у кого нет желания возвращаться к ужасам той ночи и бередить раны тех, кто пострадал от землетрясения. К тому же, чтобы потребовать выдачи Гаррика и Евы, потребовалось бы множество юридических и политических шагов. Едва ли у меня хватит сил для этой борьбы. Все они уходят на то, чтобы выжить, чтобы заново сблизиться с моим потерянным сыном и изучить маленькую девочку, которой меня благословила судьба.

Однако кое-какие дела надо сделать без промедления. Во-первых, нужно выставить на продажу наш дублинский дом. Получить за него стоящую сумму вряд ли удастся, и отец, конечно, заартачится, но мне нужны деньги. К тому же так будет лучше и для меня, и для Диллона, и для Марты. Надеюсь, родители меня поймут.

Еще мне придется сообщить им, что через пару месяцев в Дублине откроется посмертная выставка картин Гарри. Эту идею подала Диана. Должна признаться, я удивилась, когда она связалась со мной и предложила устроить выставку. Сначала я отнеслась к этому скептически. С одной стороны, казалось, что выставку устраивать слишком рано, а с другой – Гарри, наверное, счел бы подобную идею чересчур сентиментальной. А что, если дух Гарри рассердится и восстанет против того, чтобы его почитали высокомерные, пресыщенные жизнью критики, которые будут расхаживать по залам со скучающим видом и бокалами дешевого вина? Да и прочая публика скорее всего явится на выставку исключительно из-за скандала, связанного с его именем. Возможно, он и рассердится, но как бы то ни было, решение уже принято.