Нигде в Африке - Стефани Цвейг

— Кто написал?

— Никогда не отгадаешь.

— Кто-нибудь из Леобшютца?

— Нет.

— Из Зорау?

— Нет.

— Ну, давай говори, а то я скоро лопну от любопытства.

— Ильзе Шоттлендер. Из Нью-Йорка. Я имею в виду, из Бреслау.

— Это дочка богачей Шоттлендеров? С Тауенциен-плац?

— Да, Ильзе же была в моем классе.

— Господи, я о ней уже много лет и не вспоминал.

— Я тоже, — сказала Йеттель, — но она меня не забыла.

Она настояла на том, чтобы Вальтер прочитал письмо еще на остановке. На краю дороги стояли две чахлые акации. Чебети, показав на них, достала из детской коляски одеяльце и расстелила его под той, что повыше, все еще напевая себе под нос красивую мелодию бваны. Смеясь, она вынула Макса из коляски, дала теням на мгновение поиграть на его лице и положила между своих ног. В ее темных глазах горели зеленые искорки.

— Письмо, — сказала она, — письмо, приплывшее по большой воде. Его принес Овуор.

— Вслух, папа, прочитай вслух, — сказала Регина умоляющим голосом маленькой девочки.

— Разве мама не читала его тебе уже миллион раз?

— Да, но она так плакала при этом, что я его все еще не поняла.

«Моя дорогая, милая Йеттель, — прочитал Вальтер, — когда мамочка вчера пришла с „Дер Ауфбау“, я чуть с ума не сошла. Я и сейчас еще взволнована и не могу поверить, что пишу тебе. От всего сердца поздравляю вас обоих с сыном. Пусть на его долю не достанется того, что пережили мы. Я еще отлично помню, как в Бреслау ты приходила к нам в гости с дочкой. Ей тогда было три годика, робкая была девочка. Наверное, она уже совсем невеста и по-немецки не говорит. Здешние дети беженцев все стыдятся говорить на так называемом „родном языке“. И правильно.

Я, правда, знала, что вы уехали в Африку, но там ваш след затерялся. Так что даже не знаю, с чего начать. Нашу историю недолго рассказывать. 9 ноября 1938 года эти звери разгромили нашу квартиру, а моего папочку, который лежал в постели с воспалением легких, выволокли на улицу и увезли. Тогда мы видели его в последний раз. Он умер в тюрьме через месяц. Я все еще не могу без отчаяния вспоминать то время, теперь это моя боль до конца жизни. Тогда я хотела покончить с собой, но мама этого не допустила.

Она, такая маленькая, нежная, у которой отец по глазам угадывал все желания, которой никогда не приходилось принимать никаких решений, обратила все, что у нас еще оставалось, в деньги. В Америке она отыскала какого-то дальнего родственника, который, как приличный человек, позаботился о нас. Я до сих пор не знаю, кто был в Бреслау нашим ангелом-хранителем и как мы добрались до пристани. Мы не решались с кем-нибудь говорить об этом. И прежде всего, мы не стали ни с кем прощаться (один раз, перед Вертхаймом, я видела твою сестру Кэте, но мы с ней не поговорили), потому что, если становилось известно, что кто-то решил эмигрировать, все еще усложнялось. Мы прибыли в Америку на последнем корабле, имея в багаже буквально несколько вещичек на память, не представляющих никакой ценности. Одна из них, поваренная книга нашей старой служанки Анны, которая и после „Хрустальной ночи“ не отказалась от своих тайных визитов к нам, оказалась нежданным сокровищем.

Начинали мы, всю свою жизнь проведшие в окружении поварих и служанок, в комнатке с двумя плитками, готовя обед беженцев. Поначалу мы не знали, как долго надо варить яйцо всмятку, но потихоньку научились готовить все блюда, которые подавались у Шоттлендеров на красиво накрытый стол. Как хорошо, что папа любил простую пищу. Но мы выжили не из-за наших кулинарных умений, а только благодаря неистребимому маминому оптимизму и ее фантазии.

На десерт у нее всегда были истории из жизни добропорядочных евреев Бреслау. Ты не поверишь, как нужны были эти глупые россказни людям, которые все потеряли и боролись за существование отчаяннее, чем слуги у нас дома. Мы еще сегодня продаем домашние варенья, пироги, маринованные огурцы и соленую селедку, хотя я за это время достигла очень многого. Работаю продавщицей в книжном магазине и хотя все еще не очень хорошо говорю по-английски, зато читаю и пишу, а это здесь особенно ценят. То, что я сама когда-то хотела стать писательницей и даже сделала первые скромные успехи на этом поприще, я давно забыла. О своей юношеской мечте я вспомнила только потому, что пишу тебе и всегда помогала тебе с сочинениями.

С некоторыми земляками мы в контакте. Например, регулярно встречаемся с обоими братьями Грюнфельдами. У них был оптовый магазин текстильных изделий возле вокзала, они снабжали пол Силезии. Вильгельм и Зигфрид приехали с женами в Нью-Йорк еще в 1936-м.

Родители не захотели эмигрировать, и их депортировали. Зильберманны (он был дерматологом, но не смог сдать здесь экзамен на знание языка и работает портье в маленьком отеле) и Ольшевские (этот был аптекарем, ничего не спас, кроме своего племянника) живут недалеко от нас, в районе, который все называют Четвертым рейхом. Маме нужно прошлое, мне нет.

Йеттель, я не могу представить тебя в Африке. Ты же всегда всего боялась. Даже пауков и пчел. И насколько я помню, гнушалась любым занятием, при котором нельзя было носить красивых платьев. Хорошо помню твоего симпатичного мужа. Должна признаться, я всегда завидовала тебе из-за него. Как завидовала и твоей красоте. И твоему успеху у мужчин. А я, как ты мне еще в двенадцать лет напророчила, когда мы поссорились, действительно осталась старой девой, и даже если бы нашелся какой-нибудь слепец и позвал бы меня сейчас замуж, я бы не пошла.

После всего, что мамочка сделала для меня, я бы никогда не смогла оставить ее одну.

Надо тебе еще кое-что рассказать. Ты помнишь нашего старого школьного сторожа Барновского? Он весной иногда помогал нашему садовнику и прачке Гретель. Отец оплачивал учебу его старшему сыну (и думал, что мы не знаем), он был очень талантлив. Не знаю, откуда старик узнал, что мы уезжаем, но в последний вечер он вдруг возник у нас на пороге. Принес нам в дорогу колбасы. Он почти плакал и все время качал головой, и это из-за него я теперь не могу ненавидеть всех немцев.

Ну, надо заканчивать. Знаю, что писать ты никогда не любила, и все-таки очень надеюсь, что ты ответишь мне на это письмо. Так много всего мне хочется узнать. А маме не терпится разведать, кто еще из наших оказался в Кении. Меня старые истории только печалят. Когда папа умер, во мне тоже что-то умерло, но жаловаться — грех. Никто из нас, выживших, не смог спасти свою душу. Напиши скорей своей старой подруге Ильзе».

Тени стали черными и длинными, когда Вальтер спрятал письмо в нагрудный карман. Он встал, поднимая с земли Йеттель, и на какое-то мгновение показалось, что оба хотят что-то одновременно сказать, но они только вместе слегка качнули головами. Пока шли от автобусной остановки до «Хоув-Корта», слышно было только Чебети. Она успокаивала обрывками красивой мелодии Макса, который проголодался и начал выражать свое недовольство. И радостно рассмеялась, заметив, что ее пение осушило также и глаза мемсахиб и бваны.