Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов

быстро придумал оказию, чтобы посетить штаб армии с Заваровым. По счастливому совпадению маршал Гудериан расквартировался в находящейся неподалёку усадьбе Толстого.

Хотя что значит «неподалёку»… Мысль о езде по ухабам за сто километров меня, честно говоря, пугала, но фон Моя было трудно остановить. Он беспримерно ажитировался и разработал поездку во всех деталях.

Я же после того, как меня выволокли из пещеры, вмёрз в грязный лёд, смешанный с сосновыми иголками и корой. После допроса Заварова я понял, что выгляжу как мертвец, и воздвиг кое-как стену перед воспоминаниями о дне мести. Иначе я бы вновь очутился на выжженных полях памяти, что равнялось принятию яда… Короче, я поддержал идею графа покинуть Приочье, хотя бы и ценой стёртой задницы.

По пути фон Мой допытывался у Заварова, зачем тот занялся литературоведением. «Почему вы выбрали эту скукоту? Ваши предки были предприимчивыми людьми». — «О, вы что, чтение в России в почёте. Ваш корпус двигался по сёлам, а если бы вы заглянули в города, то увидели бы библиотеки и великое множество людей, которые читают. Читают все, кто грамотен, а грамотных всё больше и больше. Так что хочешь учиться в институте — читай. А где учебник, там и Толстой, и Пушкин…»

Когда мы разыскали Ясную Поляну, стояла глубокая ночь. Наутро открылась картина величайшего хаоса. У господского дома (Толстой был дворянином) метались смотрители и умоляли не размещаться в комнатах, где топил камин великий романист!

Видимо, смотрители считали, что к ним прибудет стерильная богатая армия высококультурных европейцев. Когда же к ним ввалился штаб Гудериана, а за ним и госпиталь, стало ясно, что обовшивевшая, немытая, заросшая орда в дырявых сапогах и подшлемниках из старых носков — это и есть доблестные воины. Без пуговиц, без уважения к писателям, зато с непреодолимым влечением к бане, которое развилось из-за простатита, заработанного в мёрзлых окопах. Естественно, воины бродили по комнатам в сапогах, топили графской мебелью печь и всё в таком роде. Творилась обычная армейская чертовщина.

Когда мы шли к могиле Толстого, к нам наперерез бросилась хранительница. Она едва не встала на колени, умоляя, чтобы мы остановили похоронную команду — те собрались упокоить товарищей рядом с могилой писателя. Фон Мой обещал уговорить их перенести захоронение чуть дальше в лес и заодно выяснил, какие места Толстой считал своими любимыми, и мы пошли туда.

Шагая по тропке, фон Мой поскальзывался, но затем привык и взял тон экскурсовода: «Толстой был удивительный! Любимые места — сплошной лес. Ну, тихо, слышен ветер. Ну, долина речки. Нет, Бейтельсбахер, это правда чудесно: как в этом дремучем углу, где нет ни гор, ни холмов, он всё понимал? Вот падает снег с елей. Вот шевелится трава. А он пишет о роевой жизни человечества!»

Они с Заваровым тут же сцепились. Заваров заметил, что историософия графа гроша ломаного не стоит. Да, Толстого любили во всём мире именно как романиста, заявил он, но не менее любопытны были идеи Толстого: он понял, что никакие политические свободы не состоятся без личной свободы. Все наши привычки, мнения, чувства взяты из общественного организма, который сам же постепенно их сложил, поэтому Толстой учил сомневаться абсолютно во всём. Через чудачества, упрямое отстаивание своих правил, экзотические суждения об обычаях и законах — через что угодно.

Выслушав аспиранта, фон Мой спросил: «А что вы думаете о толстовской идее непротивления злу? Она плохо вяжется с идеей освобождения».

«Ничего подобного, — отвечал Заваров, — русское непротивление злу совсем другое, это отчётливо парадоксальный мыслительный акт. Вы слышали о сказании о Борисе и Глебе? Это два брата, князя. У них был третий брат, Святополк. Когда умер их отец, они должны были наследовать княжеское место, но Святополк захватил город Киев. От Бориса и Глеба ждали мести, но они смирились и не стали сопротивляться Святополку, который послал к ним убийц. И что вы думаете: вместо того чтобы признать Бориса с Глебом негодяями, передавшими своих граждан в руки злодею, люди их канонизировали и до сих пор почитают. Почему? Потому что для русских власть — это зло и наказание Божье, а смирение и отречение от власти — благо. Любая власть посылается в наказание за грехи, и, если Борис с Глебом не захотели её принимать и не вступили в круг зла, значит, они достигли совершенства».

«Вот видите, — засмеялся фон Мой, — Толстой был выдающимся мыслителем, но переносчиком заразы. Я имею в виду, что он считал власть не слугой или судьёй, подотчётным народу, а неизбежным злом, с которым вредно бороться».

«Не совсем. Толстой хотел отменить власть как таковую…»

Мне надоело их слушать, и я встрял в беседу. «Выходит, русские не примыкают ко злу, так как оно часть греховного устройства мира, — сказал я, — но и не противостоят ему и не пытаются улучшать это устройство? Ну, если не брать фанатичных большевиков». Заваров запахнул ворот старой шинели, которую выдавали хиви вместо формы: «Как бы сказать…» — «Как есть, так и говорите». — «Понимаете, я насмотрелся, как вы исправляете устройство… Мы же более гуманны. Мы исходим из того, что если мир ужасен, то зачем рисковать: коли он лежит во зле, то вдруг мы превратим его в ещё менее пригодное для жизни место?»

Фон Мой расхохотался и похлопал Заварова по плечу: «Вот она, ахиллесова пята!» Темнело, начиналась метель, и мы заторопились обратно.

После поездки в Ясную Поляну на меня накинулась тоска. Узнать сколько-нибудь глубоко эту страну я всё равно не мог, хотя и казалось, что теперь я понимаю её лучше, чем раньше. Но понимание это не объясняло жестокость большевиков и, главное, ничего не меняло в пейзаже вокруг руин моей жизни. Пространства, пугавшие Хейнрици, наполнили меня ядом. Появление и исчезновение Густава, морозы, клопы, рухнувшая надежда найти родных — всё это засело под кожей, как отравленная заноза.

Будто бы подгадав момент, фронт начал катиться в тартары, причём с бешеной скоростью. Сперва ударили ещё более сильные морозы: минус тридцать. Наступление на Москву заглохло, но Гудериан и не думал копать окопы и возводить укрепления — ему приказали окружать Тулу. В ночь атаки температура упала ещё ниже, и Хейнрици, увидев десятки замёрзших насмерть, вернул части на позиции.

Увидев обрыв атаки, русские пошли в наступление. Они разнесли реактивными снарядами большую часть домов в деревнях, занятых корпусом. Батальоны ютились в дырявых избах и хлевах. Генерал продумывал отступление, но тут пришёл приказ вкапываться в твёрдую, как автобан, почву и удерживать позиции. Узкая полоса дороги, косой вдающаяся в бесконечные леса, — вот и весь доставшийся нам аппендикс. Снабжать его становилось всё труднее.

Поэтому я