Сухово-Кобылин - Наталья Старосельская

А. Сухово-Кобылин».

Отношения со старшей сестрой никогда не были безоблачными. Мы уже говорили и о ревности, которую испытывала Елизавета Васильевна, видя, что мать, Мария Ивановна, больше любит брата. В истории с Надеждиным Александр Васильевич не только не сочувствовал несчастной влюбленной девушке — он готов был уничтожить сестру. Но позже их конфликты сгладились — вспомните письмо Елизаветы Васильевны брату, обстоятельное, спокойное, раздумчивое письмо, она многое предвидела в будущей жизни Александра Васильевича. А когда Малый театр поставил «Свадьбу Кречинского», между ними снова пробежала черная кошка…

И, наверное, узнав о кончине сестры, Александр Васильевич испытал боль — ведь вместе с ней ушел самый большой, важный, счастливый и бесконечно горький отрезок его жизни.

На протяжении 1890-х годов Александр Васильевич пытался опубликовать фрагменты «Всемира», но и эти усилия оказались тщетными. То ли потому, что в московском журнале «Русское обозрение» сочли философию Сухово-Кобылина недостаточно понятной; то ли не обнаружили в ней самобытности; то ли это были очередные козни судьбы…

В 1895 году в Театре Ф. А. Корша состоялся юбилейный спектакль «Свадьба Кречинского». В связи с этим событием Александр Васильевич написал уже приводившиеся не раз на этих страницах воспоминания, озаглавленные «1895 год. 40-летие Свадьбы Кречинского». Конечно, драматурга не мог не радовать успех первой комедии, прошедшей испытание десятилетиями, но почему-то кажется, что он с годами все меньше дорожил «Кречинским», да и «возлюбленный сын» «Дело» отходил на задний план — таким был характер этого человека, такой была его психология: по-настоящему дорогим оказывалось то, что страдало, мучилось, корчилось, не умея пробить себе дорогу в жизнь.

Парадоксальное сопоставление! Но если вдуматься: как страшная гибель Луизы Симон-Деманш открыла перед Сухово-Кобылиным во всей полноте не только ее, но и его чувства, так беспросветная судьба «Смерти Тарелкина» открывала с годами автору всю силу, всю мощь его творения.

И то, что после небольшого перерыва в Александринском театре вновь поставили «Дело», лишь обострило боль по Тарелкину…

Накануне своего 80-летия, в 1896 году, Александр Васильевич все чаще оглядывался на прошедшую жизнь: «Сколько событий, катастроф, забот, огорчений, планов, превратившихся в дым, и действительно существовавшего, но исчезнувшего навеки, — писал он. — Я погружен в свои бумаги по самое горло, переношусь в это прошлое, которое часто представляется настоящим».

Наверное, это горькое чувство усугублялось еще и тем, что не стало и Евдокии Васильевны Петрово-Соловово, последней ниточки, связывавшей Сухово-Кобылина с прошлым. Пока она была жива, Александр Васильевич твердо знал, что всегда найдет понимание, сочувствие, что есть на свете человек, которому не безразличны его творческие тревоги, хозяйственные заботы, его жизнь — вся, как она есть. Не стало Евдокии Васильевны и не с кем было делить боль и радость — при всей привязанности Александра Васильевича к обретенной наконец дочери и ее семье, к горячо любимым племянникам. Евдокия Васильевна была Душенькой, Душей. Душой — не заменимой никем…

«Все силы природы суть модификации Любви, т. е. Электричества — и все Миры суть Сочетания, Пары или Биномы. Любовь и есть жизнь, и Бином есть универсальная Форма Жизни», — писал он в «Учении Всемир». И разве один лишь отвлеченно-философский смысл содержится в этом высказывании? Нет, философия Александра Васильевича Сухово-Кобылина всегда проходила через горнило собственного жизненного опыта. Одно естественно вытекало из другого.

Ушла Душенька.

Видимо, действительно, настало время подавать «карету к отъезду»…

Подводя итог уходящему веку, Александр Васильевич писал: «XIX столетие фактически доказало не только возрастающее как техническое, так и теоретическое могущество человеческого рода, хотя еще и разбитого на нации, но уже вследствие одержанной победы над пространством ощущающего свое высшее единство, и из-за этого единства истекающую его, человечества, над природою власть…

За этими, то есть техническими и теоретическими победами человечества, становится очевидным, что наступит эпоха, когда для обитающего на этой планете человечества пределы земного шара окажутся тесными, и что предстоящая ныне задача человечеству есть отрицание и упразднение этих пределов, другими словами, исхождение теллургического человечества в солярное человечество, то есть расширение земной, ему ныне подвластной сферы.

Сопутствующие этой гипотезе соображения получаем мы из современной астрономии, обогащенной недавними открытиями, касающимися химического состава солнца, планет и их спутников, определенного астрономом Кирхгофом с помощью им изобретенного анализа солнечных директорных и отраженных лучей…

…В течение этих ста лет XIX столетия человеческий дух своими изумительными открытиями одержал над его связующей объективной бесконечно протяженной косностью пространства такую полную и блистательную победу, каковой земное теллургическое человечество и не бредило, — и это в положительном, а не в отрицательном кантовском смысле одержано. Ибо в этом, нам современном моменте всемирной истории человечество, создавши вагонное движение по рельсовым путям, победило исконную косность пространства, и этим стало господином или повелителем пространства, впервые явилось господином и царем земного шара…

Действительно, когда человек, пеший и бессильный, на своих дряблых ногах спешит на станцию железной дороги, опережаемый лошадьми, птицами, ветром и всеми крылатыми, то есть полною свободою пользующимися существами, задыхается и немоществует, то очевидно — он червь! Но когда он сел в вагон и вся местность его, своего победителя, узнавши, в единую сплошную массу схватилась и под его ногами с скоростью вихря побежала, а он, ее победитель, стоит, спокойно смотрит, как эта послушная раба перед ним преклонилась — он царь! А потому он, эту косность пространства ныне обуздавший, не без права вместе с поэтом сказать может: Я червь, я раб, я царь, я бог!

Всех этих чудес, в мире человеческом созданных, считалось семь, ныне их уже сталось восемь; восьмое чудо есть локомотив. Никто, как он, локомотив, освободитель, попирающий пространство, может в двое суток доставить из Петербурга в Париж этот с быстротою вихря горизонтально летящий город.

Очевидно, человек, обтянувший земной шар сетью железных дорог, оные кандалы пространства с своих ног снял, а затем, освободившись от такого крепостного состояния, имеет ныне дерзость предъявлять дальнейшую претензию своей якобы царственной натуры на право господства и обладание всем видимым миром и в нем вращающимися шарами; причем вышерассмотренное вагонное движение выставляется мотивом дальнейших всемирных притязаний, то есть на победу всей видимости вселенной».

Здесь, в этом фрагменте, расшифрованном М. Бессараб, сходится очень многое, подчас противоречивое. Объективный взгляд ученого (философа и математика) удовлетворенно фиксирует наступательное движение технического прогресса; взор типичного «человека сороковых годов» немного растерян перед все более ускоряющимися темпами перемен; наконец, мысль писателя-провидца прозревает весьма печальное: ведь этим стремительно наступающим прогрессом будет смята в комок живая человеческая душа. Смята так, как когда-то Михаил Васильевич Кречинский грезил смять душу Лидочки Муромской — чтоб и писку не было… И чем явственнее будут черты прогресса, тем больше тарелкиных выдвинутся так, что уже окажутся «впереди, а Прогресс сзади!».