Прежняя любовь - Дороти Кумсон

Я подвожу губы коричневато-красным карандашом, а затем крашу их красной помадой с рыжеватым оттенком, которая не оставит следов ни на лицах, ни на телах мужчин. Я промокаю губы салфеткой, затем крашу их еще раз. Наконец я снимаю заколку с вымытых и высушенных феном волос и позволяю им волнами рассыпаться по плечам.

Я надеваю платье (обычно черное, короткое и облегающее), которое уже разложено на кровати, и обуваюсь в черные лодочки на высоком каблуке. Я беру сумочку (внутри уже лежат презервативы, двое трусиков, компактная пудра, карандаш для глаз, щетка для волос, помада, зубная щетка, зеркальце и ключи) и оборачиваюсь к зеркалу, из которого на меня смотрит Хани.

— Привет, Хани, — всегда говорю я.

Я выхожу из спальни и через гостиную иду к двери. Парень Евы, Эллиот, сидит на диване. Он смотрит телек и курит сигареты. Теперь он может их себе позволить, потому что Ева дает ему деньги. Он говорит что-то вроде «Будь осторожна», но Хани его не замечает. Хани никогда не обращает внимания на таких, как он, и тот факт, что он является парнем Евы, вовсе не означает, что Хани обязана с ним разговаривать. Она закрывает за собой дверь и идет по грязноватому коридору. Спустившись по лестнице, она распахивает входную дверь и выходит в ночь. Ночью воздух обычно прохладнее, чем днем, и она вдыхает его, ощущая, как он пронзает все ее тело, очищая и укрепляя легкие, придавая ей силы идти и делать то, что она вынуждена делать, чтобы заработать деньги.

Я каждый вечер исполняю этот ритуал, чтобы перед уходом взглянуть в зеркало и увидеть в нем Хани. Когда я танцевала, Хани появлялась в зеркале только в клубе. Это помогало мне отделить себя от нее. Я обнаружила, что, если покидает квартиру и возвращается в нее уверенная в себе, практичная и сдержанная Хани, Ева не умывается до утра слезами. Потому что Ева никуда не ходит. Пока Хани работает, она сидит дома с книгой или смотрит «Истендеров» или «Корри».

Я перестала плакать. И это самое главное.

18 января 1993 года

Я больше не работаю уборщицей, теперь я полностью перевоплотилась в Хани. Другими словами, я стала «работать» не только ночью, но и днем.

Я собиралась совсем недолго использовать Хани. Но, рассчитавшись со всеми долгами, я обнаружила, что «подсела» как на свободу, которую дают деньги, так и на возможность быть самой собой.

Неожиданный поворот, не так ли? Теперь, когда за три-четыре часа я зарабатываю то, что, работая уборщицей, получала за два дня, я могу позволить себе читать книги. Я хожу в библиотеку и даже покупаю книги. Они перестали быть для меня недоступной роскошью. Я могу полдня гулять по Лондону, осматривая наиболее интересующие меня районы. Я даже снова стала откладывать деньги.

Каким-то образом — я и сама не поняла, как это произошло, — я начала давать часть заработанных таким способом денег Эллиоту. Он уже поправился, а значит, мог бы пойти работать, но он сидит дома. Это выглядит так, как будто я плачу ему за то, что он позволяет мне этим заниматься. Тебе это кажется странным? Мне тоже. И тем не менее я это делаю.

Отчасти это имеет отношение к моей вновь обретенной свободе. Мне кажется, в глубине души я испытываю вину за то, что работаю так мало, и за то, что я занимаюсь сексом только с другими мужчинами. Тем не менее я не могу вынудить себя делать это с ним. Дело даже не в раздвоении на Еву и Хани. Я могла бы перевоплотиться в Хани в постели с Эллиотом и исполнить ее роль. Но я этого не хочу. Я не хочу заниматься сексом с Эллиотом. И из-за этого я чувствую себя виноватой. Видимо, поэтому я предпочитаю от него откупиться. Я плачу ему, чтобы он оставил меня в покое. Я плачу за квартиру, я оплачиваю счета, я покупаю еду. В каком-то смысле он — мой сутенер, потому что он живет на то, что я зарабатываю. В реальной жизни он — человек, который живет со мной в одной квартире и спит со мной в одной постели. Но он не является моим спутником жизни.

Если бы однажды вечером он взял и не пришел, я ничуть не огорчилась бы. Мне на него наплевать, но выгнать его на улицу я не могу. Каждый из нас живет своей собственной жизнью, и это меня устраивает.

Разумеется, я очень хорошо прячу свои деньги. Я прячу их отдельно от дневников, так что, случись ему обнаружить одно, у меня по-любому останется другое.

Моя жизнь не идеальна. Я не назвала бы ее даже хорошей. Она… другая. Но она лучше, чем моя прежняя жизнь.

Я предпочла бы не делать того, что я делаю. Я предпочла бы не заниматься сексом, чтобы иметь возможность жить такой жизнью, когда не возникает желания взвыть от отчаяния. Я предпочла бы просто быть счастливой. Но для таких девушек, как я, для девушек без образования, без специальности, это единственный способ выстоять в этом мире.

А пока я рада уже тому, что мне не надо переживать из-за денег. Это даже помогает забыть о постоянной угрозе ареста, о постоянной угрозе, которую представляют собой мои клиенты, об угрозе того, что в один прекрасный день Хани полностью вытеснит меня, Еву, и займет мое место под солнцем.

Я (Кем Бы Я Ни Была)

14 февраля 1995 года

Их было двое.

Первый, не торгуясь, согласился на названную мной цену и привел меня в свой гостиничный номер. Второй прятался в ванной комнате. С ножом. Им не было нужно ничего, кроме денег, и я рассталась с ними без сопротивления. Обычно я прятала деньги под надорванной подкладкой сумки, и я сообщила им об этом. Мои глаза были скошены на лезвие приставленного к правой щеке ножа. Мое сердце боялось биться. Оно заледенело, сжалось и затихло у меня в груди, из которой вместо дыхания вырывались короткие судорожные всхлипывания.

Они заставили меня раздеться, чтобы убедиться, что я нигде ничего не припрятала, а затем вышвырнули меня голую в коридор.

Пятнадцать секунд спустя, громко хохоча, они выбросили туда же мое платье, куртку, белье, чулки, туфли и сумку. Я трясущимися руками схватила вещи и бросилась в конец коридора, где поспешно оделась, после чего сразу же убежала. Их смех несся мне вслед, похожий на вой пожарной сигнализации.

Другая женщина могла бы обратиться в полицию. Она могла бы набросать словесные портреты двух белых мужчин с ничего не выражающими глазами и плотоядными улыбками, напавших на нее в гостиничном номере. Она могла бы описать количество изгибов и зубцов на лезвии ножа, впивавшегося в ее кожу. Она могла бы рассказать о том, какой запах был у заполнившего ее ноздри страха. Она могла бы описать ужас, испытанный при мысли о том, что ее изнасилуют и с перерезанным горлом оставят лежать в одном из номеров небольшого лондонского отеля. Она поделилась бы тем, что в отчаянии успела увидеть перед собой маленькую газетную колонку с описанием отвратительных подробностей своей мерзкой жизни и еще более гадкой смерти. Она могла бы вспомнить тошнотворное, с привкусом унижения, и одновременно упоительное облегчение, которое она испытала, когда бежала по коридору, а затем стояла у лифта, когда одевалась с невиданной скоростью, и которое продолжала ощущать даже вернувшись домой.