Сестра моего сердца - Читра Дивакаруни

И вдруг непонятно откуда взявшийся порыв ветра бросил мне в лицо песок. Когда я подняла руку, чтобы потереть глаза, ветер вырвал у меня из рук листок бумаги, на котором я рисовала узор. Я попыталась схватить его, но не успела: листок взметнулся над подоконником и упал прямо под ноги сотен прохожих. Я невольно содрогнулась: может, это было холодное дыхание мстительного Бидхата Пуруша, так предупреждавшего меня, чтобы я не добавляла новых, не предусмотренных им стежков в ткань своей судьбы.

Но я упрямо достала новый лист бумаги и снова начала рисовать. Я покажу себя. Я сама буду распоряжаться своей судьбой. Я сама буду рисовать узоры своей новой жизни. Я отмахнусь от суеверных предчувствий, как от назойливого гнуса.

Новый эскиз получился еще лучше. Концентрические круги из бутонов лотоса закручивались в спираль смерти и возрождения, в центре которой был единственный раскрывшийся цветок, знаменующий свободу от земной жизни, которую мы, люди, наполняем печалями и тревогами.

* * *

Почти каждый вечер к нам приходили гости: родственники, друзья, старые и новые соседи — гостей больше, чем за все годы, прожитые в старом доме. Они приходили из любопытства, чтобы посмотреть, как теперь живут женщины из семьи Чаттерджи, которая раньше была такой процветающей. Люди приходили, думая, что нам нужно их сочувствие, но войдя в дом, они застывали от удивления и некоторой зависти.

Продав старый дом, наши матери, казалось, сбросили огромный груз традиций. По иронии судьбы, именно я способствовала этому событию. Теперь, когда я, не жена и не вдова, вернулась к ним, отвергнув все, что считалось самым ценным в жизни, чего еще им было бояться? И вот, избавившись от этих старых стен, где слышались голоса предков, нашептывающие нашим мамам, что прежде всего они должны быть вдовами семьи Чаттерджи, они впервые в жизни получили возможность жить беззаботно, как девчонки.

Мамы записались в книжные общества и на уроки вязания. Они ходили гулять к мемориалу Виктории. Они работали волонтерами в обществе Матери Терезы, и, сопровождаемые настойчивым Сингх-джи, ходили на ночные концерты классической музыки, с которых возвращались разрумянившись от утренней прохлады и напевая традиционные индийские мотивы. Они ездили в Дакшинесвар и купались в Ганге. А потом, после молитвы в храме, они ели сингара, сидя на берегу реки, в то время как послеполуденное солнце сушило их волосы. Они уже даже обсуждали поездку в Дарджилинг[56]летом. Это не стоило бы дорого для них — у двоюродного брата Гури-ма там было бунгало, куда он приглашал их много раз. А для Даиты прохладный горный воздух был бы очень полезен. Мы бы пили самый лучший чай, собранный и высушенный на местных плантациях, и любовались закатом с Тигровой горы.

Сегодня к нам пришла тетушка Сарита.

— Это неправильно, — сказала она с неодобрением, всё же откусывая большой кусок сандеша, который Сингх-джи принес из магазина «Сладости Гангурама», который находился на нашей улице.

Мамы почти перестали готовить. Не считая тех случаев, когда Пиши, время от времени, делала что-нибудь для меня, готовкой теперь в основном занималась Рамур-ма. Дождливыми вечерами мамы заказывали хрустящие дальпури[57]с начинкой из чечевицы. А однажды я вообще застала их, когда они ели панипури, купленные с лотка, прямо на автобусной остановке.

— Но вы ведь никогда не разрешали нам с Анджу так делать! — возмутилась я. — Это нечестно!

Мама ласково мне улыбнулась.

— Теперь ты можешь делать все, что захочешь. Ты уже давно выросла.

— Да! Почему бы нет, — поддакнула ей Пиши.

— Ты ведь сама уже скоро станешь мамой, — добавила Гури-ма.

— Это неправильно, — повторила тетушка Сарита еще раз, проглатывая последний кусочек сандеша и тщательно облизывая пальцы.

— Да что же неправильно? — спросила мама с враждебными нотками в голосе.

— Ну как… брать с собой Судху и ее ребенка в Дарджилинг… ну и всякое такое…

— Какое такое? — спросила Пиши, тоже немного угрожающе.

— Ну… — заикнулась тетушка Сарита, уже сожалея, что завела этот разговор, — ребенок будет еще совсем маленьким, всего несколько месяцев, не будут ли опасны для него тамошние микробы?

— Не беспокойся, — ответила Гури-ма, очаровательно улыбаясь, — мы позаботимся о том, чтобы наша дочка была хорошо защищена, и будем держаться подальше от любых источников микробов.

Но мы все, безусловно, знали, что хотела сказать тетя Сарита.

Неправильно совершать такие увеселительные поездки, когда ваша дочь всех вас опозорила, уйдя от своего мужа. Куда катится этот мир! Вместо того чтобы напоминать ей о поступке, о котором она должна жалеть, вы ведете себя так, словно рады случившемуся. И этот ребенок — конечно, вы всё можете относиться к ней как к принцессе, но мы-то знаем, кто она. Девочка без отца. Девочка, которую никто не хотел, кроме ее упрямой матери.

После того как тетя Сарита ушла, мамы были весь вечер особенно добры ко мне и веселы. Они рассказывали о моем детстве, и каким я была несносным ребенком. О своей надежде, что моя дочь будет еще непослушнее, чтобы я поняла, сколько им пришлось вытерпеть из-за меня. Мамы вытащили граммофон, и мы стали слушать пластинки, которые я любила в детстве: народные мелодии и детские песенки.

Я послушно смеялась над шутками мам и подпевала:

Ата гаче тота пакхи… Дол, дол, дол…

Попугай летит к сахарной яблоне,

Пчелы жужжат в гранатовых зарослях.

Я зову, зову тебя, моя невеста,

Почему молчишь ты?

Но вечером, когда все ушли спать, я сидела у темнеющего окна и смотрела на трепещущих светлячков в кустах внизу. На стене дома ящерица бесшумно прыгнула и схватила жука. Где-то далеко слышался крик совы, похожий на детский плач. В животе сонно шевелилась Даита, отчего немного кололо в сердце. Я чувствовала, она знала, что больше ей ничего не грозит.

Как долго смогут мои мамы оберегать ее от оскорблений и обидных слов, которые будут говорить ей без всякого стеснения люди гораздо более жестокие, чем Сарита? Как долго я смогу защищать ее от этого? Я смогу дать ей всё необходимое, я смогу заработать достаточно денег — владельцы магазина Анаркали хотели взять меня на постоянную работу. Но что я скажу, когда однажды Даита спросит меня, где ее отец? И когда я всё ей расскажу — а лучше будет, чтобы это сделала я, а не кто-то другой — и она спросит, почему ее отец и бабушка хотели убить ее, как я смогу объяснить ей это? Как я смогу убедить Даиту, что она чего-то стоит? Удастся ли мне когда-нибудь стереть это пятно с ее сердца?

Я встала, открыла в темноте свой сундук и нащупала в глубине прохладную гладкую бумагу конверта. Обещанная Анджу передышка. Безымянность. Я прижала конверт к щеке и держала его, пока он не стал теплым — и мне показалось, что я держу руку Анджу. И снова начала раздумывать.