Бригада - Уильям Форстен

— Марк, ты обещал мне еще один день, — быстро перебил Эмила Пэт. — Ты согласился подождать до этого утра. Ради всего святого, дай нам еще сутки. Может быть, Гансу удался его рейд.

— Этот план с самого начала был безумен.

— Дай мне еще один день.

Римлянин опустил голову и неохотно кивнул:

— Одни сутки, и мы сдаемся.

Совещание закончилось, и командиры корпусов разошлись по своим штабам. Пэт с Эмилом вместе вышли из комнаты и направились к кабинету доктора, находившемуся в дальнем конце коридора.

— Завтра он сломается, — уверенно заявил Эмил, закрыв за собой дверь кабинета. — У меня в этом нет никаких сомнений. На самом деле Марк хороший человек. Вспомни: когда мерки пошли на Русь войной, он присоединился к нам, хотя в его интересах было остаться в стороне от схватки. Он просто не может вынести того, что его любимый город превращается в груду развалин. Для него Рим — это столица, и он хочет, чтобы хоть кто-то из горожан остался в живых.

— Они все погибнут.

— Судя по тому, как идут дела, мы все тут скоро погибнем. Ты всерьез рассчитываешь на то, что завтра тебе удастся отбросить бантагов от города? Кажется, Гаарк перебрасывает войска на северо-западные окраины Рима.

Пэт кивнул:

— Пять уменов. На рассвете они пойдут в атаку, это очевидно. Мы устроим им кровавую баню, но у меня больше нет резервов. Полки, удерживающие внешний периметр, принадлежат Первому и Шестому корпусам — мне тяжело это признавать, но я больше не могу доверить оборону ключевых участков фронта римским частям. Мы потеряем внешние укрепления, потому что у нас нет возможности их удержать, и тогда Гаарк обрушит на нас главный удар с востока и захватит мосты. И не забывай, что устье Тибра замерзло. Бантаги могут подобраться к нам по льду.

— И этот лед нельзя разбить?

— Мы пытаемся сейчас это сделать под покровом темноты, но всю реку расчистить нам не удастся.

— Так что же ты задумал, Пэт?

— Погибнуть сражаясь. Я всегда был уверен, что смерть настигнет меня в бою. Эндрю ждал того же для себя.

Услышав имя своего друга, палата которого находилась прямо под этим кабинетом, Эмил горестно покачал головой.

— Есть какие-нибудь новости? — тихо спросил у него Пэт.

— Никаких. За весь день он и носу не высунул из своей комнаты.

— А что Кэтлин?

— Она теперь в главном госпитале, помогает раненым.

— У нее, наверно, сердце разрывается из-за того, как она с ним поступила.

— Бедное дитя! — вздохнул Эмил. — Пожалуй, в ней больше храбрости, чем в нас всех вместе взятых. У меня не хватило бы мужества решиться на такое. Я бы сидел рядом с Эндрю и говорил ему, что все будет хорошо. Проклятье, он ведь мне как родной сын! — Старый доктор с трудом сдерживал слезы. — Я всегда боялся, что с ним может случиться что-то подобное. С каждым годом он все сильнее и сильнее истощал свой организм, отдавая всего себя работе, но это как рак — однажды наступает такой момент, когда опухоль распространяется на те самые клетки, которые ее питают, после чего быстро следуют коллапс и смерть.

— Может, тебе следует прекратить все это? — тревожно спросил Пэт. — Эмил, я был не прав, когда произнес те слова. Я хочу, чтобы Эндрю был жив. Ты можешь спуститься вниз и положить конец этой пытке. Отбери у него револьвер, и мы перенесем Эндрю на корабль Буллфинча и вывезем его из этого ада.

Эмил замотал головой:

— Она является ближайшей родственницей пациента. Я обязан следовать ее указаниям.

— К дьяволу ее указания!

— Пэт, Эндрю тоже этого хотел. Дважды, впервые после Геттисберга, а во второй раз на полу того вагона, он говорил мне, что он предпочтет умереть, чем жить инвалидом. Он инвалид, Пэт, я спас его тело, но на этот раз мне не удалось сохранить ему рассудок. Тот Эндрю, которого я знал, хотел бы, чтобы я оставил его наедине с самим собой, пока он сам не решит, что делать дальше.

Ганс смотрел, как горит железнодорожный мост. На всю операцию ушло несколько часов, а для того, чтобы поджечь опоры из свежеспиленной древесины, пришлось пустить на дрова лачуги из чинского лагеря. Остатки драгоценного керосина приберегли для броневиков. Незадолго до полуночи обе луны затянуло тучами, но по сравнению с прошлой ночью воздух был гораздо теплее. После многих недель беспрерывных холодов Гансу было просто жарко. На его лицо упала влажная капля — пошел дождь.

Проклятье! В их ситуации дождь был хуже снега. Эти бедолаги промокнут до нитки. Весь вечер они эвакуировали чинских рабов на восточный берег Эбро. Люди Кетсваны развели огромные костры, и в воздухе пахло жареной кониной. Чины не думали о завтрашнем дне; все их мысли были только о том, что сейчас им тепло, а их животы лопаются от вкусной пищи. Во время этого пиршества десятки людей умерли от переедания, пытаясь за один присест умять месячную норму еды. Ганс не испытывал сожаления по этому поводу, считая, что такой смерти можно даже позавидовать. В конце концов, эти бедняги умерли в тепле и сытости, а не крича от ужаса и боли под ножом бантагского мясника.

Он помнил, как, будучи рабом, и сам охотно распростился бы со своей так называемой жизнью в обмен на одну ночь в теплой постели и хорошую еду.

А что будет на рассвете? Половину своих броневиков под началом Тимокина Ганс послал на юг оборонять мост через Эбро на дороге, ведущей к перевалу. Если бантаги не подойдут сюда этой же ночью, он с чинами двинется в путь за пару часов до восхода солнца. Возможно, самым сильным из них удастся добраться до гор, хотя Ганс сомневался, что таких наберется хотя бы половина от первоначального количества. И десятки, если не сотни, погибнут по дороге.

Но бантаги кинутся в погоню, это совершенно очевидно, а поскольку Гаарк, скорее всего, пришлет войска и технику из Рима, Ганс решил отступать на юг по восточному берегу Эбро. Река будет служить преградой между людьми и солдатами орды — по крайней мере, до второго моста. «Зато когда бантаги подойдут к этому мосту, они отрежут нам путь к перевалу», — пронеслось у него в мозгу. Что происходило на востоке, Ганс не знал. Тимокин, как и он, послал вдоль железной дороги одну из своих машин вместе с ротой кавалеристов, приказав им освобождать чинов и взрывать рельсы. Вполне возможно, что с тыла к ним приближался целый умен бантагов, если не шесть. «В таком случае, — подумал Ганс, — нас зажмут в клещи с обеих сторон, и на этом поход закончится».

Если им будут противостоять только кавалерия с пехотой, можно будет прорваться, но надеяться на это нечего. У Гаарка были броневики, и он, конечно, направил их сюда. Вокруг Ганса царило безудержное веселье, чины пели победные песни на своем чудном языке, те из них, у кого еще оставались силы, плясали рядом с кострами, и все как один были счастливы, потому что этим вечером они перестали быть рабами. Глядя на своих друзей — а Ганс всех бантагских пленников считал своими друзьями, — старый сержант не испытывал сожалений. Завтра их ждет смерть, но они умрут свободными людьми: некоторые с драгоценной бантагской винтовкой в руках, большинство — сжимая палку или камень, но они погибнут в бою, и этим все сказано. Ганс улыбнулся: в этом проклятом мире ему не найти лучших спутников для своего последнего боя, чем люди, готовые умереть, сражаясь за право быть свободными.