Последний каббалист Лиссабона - Ричард Зимлер

Существует мгновение, когда крошечный мир рукописи становится реальным, когда очертания рук пророка или блеск глаз героини оживают в бессмертном настоящем, кое есть Тора. Сходное ощущение остановившегося времени обуревает меня сейчас, заставляя заглянуть внутрь себя. Передо мной открывается тропа. Она ведет из Лиссабона на Восток через Испанию и Италию. По ней идет дядя, неся в руках свои обожаемые манускрипты и сияя улыбкой дарителя.

Эти образы приходят ко мне потому, что из письма ясно следует: путь перевозимых контрабандой книг моего наставника ведет в Константинополь. И его сообщник в турецкой столице, Ту Бишват, не дождался в условленный срок груза и беспокоился, не случилось ли чего с дядей. Должно быть, эта новость дала ему понять, что его предал один из курьеров. Скорее всего, мой учитель держал это знание при себе до тех пор, пока не удостоверился бы в том, что знает, кто именно его предает. И единовременно он отправился к Дому Мигелю Рибейру в попытке обрести нового помощника, способного достаточно легко перевезти рукописи через португальскую границу. Когда дворянин отказался принимать в этом участие, дядя написал Самсону Тижолу, который, благодаря виноделию, также мог добиться разрешения выезжать за пределы страны.

Что касается Зоровавеля, то это, разумеется, персонаж из Книги Эзры. Именно под его руководством во времена правления в Персии царя Дария был восстановлен Храм Соломона.

Но кто он исходя из письма? Зашифрованное имя человека, перевозившего манускрипты моего наставника контрабандой в Константинополь?

Во втором письме от Ту Бишвата автор использует слово зулеха, черепица, которую он собирается купить в Константинополе для дяди.

— Я не понимаю, — сообщаю я Фариду.

— В этом письме, — отвечает он, — мне кажется, эту скрытый намек на кирпичи, из которых строят дома. Возможно, твой дядя договаривался о покупке дома на европейском берегу Босфора — закатной стороне Константинополя.

Знаками я говорю Фариду:

— Так значит, дядя все это время планировал переезд, просто дожидался, пока состоится сделка, прежде, чем говорить нам про Константинополь. Византия, представляешь… Земля мусульман. Если бы он только рассказал мне об этом. Не сомневаюсь, мы бы смогли потрудиться и заработать эти деньги. Но, видимо, он боялся, что его поймают, и все сорвется. — Поток моих удивленных жестов прерывает голос тети Эсфирь, зовущей меня из кухни. — Боже мой, ее душа вернулась в тело! — шепчу я.

Он читает мои слова по губам и нетерпеливо показывает:

— Иди к ней! Ей может понадобиться твоя помощь на пути возвращения в этот мир!

Прибежав на кухню, я обнаруживаю, что тетя не одна. Она прикрывается Синфой, как будто живым щитом.

Рядом с ней стоит какой-то старик. Он тощий и высокий, очень бледный, с жесткими седыми волосами и густыми ровными бровями. Почему-то он создает такое впечатление, словно его вылепили из снега. Эсфирь мрачно следит за мной взглядом.

— Ты, наверное, помнишь Афонсо Вердинью, — говорит она. — Он состоял в группе молотильщиков твоего дяди.

О Sinistro, человек с левой стороны, так мы назвали его когда-то в своем неоднозначном отношении к этому человеку. Это было словосочетание, позаимствованное из итальянского языка, подчеркивающее одновременно леворукость Дома Афонсо и его зловещую таинственность. Как ни странно, он нравился дяде. Он говорил, что Афонсо читает Тору так, словно ее посадили на рыбий клей — следствие его непримиримого аскетизма, перенятого у суфиев, вместе с которыми он обучался в Персии. И куда же ушло все это? Теперь, сколь я помню его внешность, он кажется еще более старым и дряхлым, будто его морили голодом и держали в подземелье, куда не проникал ни один лучик света. На мятой белой рубахе прямо под руками видны пожелтевшие пятна пота. Через руку переброшен поношенный черный плащ с обтрепанными полосами синего шелка. Когда наши взгляды встречаются, он недовольно кривит губы. Ни один из нас не делает ни шагу, чтобы поприветствовать другого.

— Ты его помнишь, разве не так? — настойчиво повторяет Эсфирь. — Ты был еще совсем мальчишкой, когда…

— Я помню его, — резко бросаю я. Во мне, словно в хрустальном шаре, всплывает ощущение надвигающейся катастрофы.

— Берекия, я какое-то время побуду с Афонсо, — продолжает она, произнося слова медленно и мягко. — Он приехал сюда сразу же, как только до Томара донесся слух о восстании. Он снимает комнату на постоялом дворе сеньора Дюарте, рядом с домом Резы. Мы будем там. Скажи об этом своей матери, пожалуйста. Я не хочу ее будить. Но, если я ей понадоблюсь, она может ко мне прийти.

— Я не понимаю, — говорю я.

Моя тетушка сжимает пальцами виски, трет их, словно пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Синфа разворачивается, чтобы взглянуть на нее, а затем пулей убегает из дома. Эсфирь кричит ей вслед, но без толку.

Выражение лица Афонсо становится само великое сострадание, когда он шепотом принимается что-то говорить Эсфирь по-персидски. Он мягко обнимает ее за плечи, прижимая к себе. В мою сторону он сухо бросает:

— Просто дай своей тете немного времени. Постарайся понять, что путешествие гораздо сложнее, чем тебе кажется.

Он выводит Эсфирь во двор. Прижимаясь друг к другу, они исчезают за воротами. Ревность, густая и горячая, словно смола, обволакивает мое сердце: больно осознавать, что какой-то чужак смог вернуть жизнь моей тете, когда я сам ничем не смог ей помочь.

А то, что она собирается оставить семью в такой момент, — это кажется невероятным!

Дом Афонсо… неужели его появление меняет все? Может ли он быть замешан в убийстве дяди, в контрабанде его книг? Но он уехал из Лиссабона еще до насильного обращения, задолго до того, как дядя и отец вырыли геницу.

Неуместное разочарование возится у меня в желудке, привязанное к мысли о том, что жизнь — это не книга, у нее нет полей, на которых можно оставить заметки, объясняющие путаные события. Если бы были, Дом Афонсо сидел бы себе у своего камина в Томаре. Его появление только еще сильнее запутывает то, что уже и так вырвалось из-под контроля.

Я слышу, как дядя говорит мне: «Дражайший Берекия, жизнь часто озадачивает нас дорогами, ведущими в никуда, дверями, распахивающимися над пропастью, лестницами, поднимающимися к запертым воротам». Я вспоминаю, как он говорил мне, что вся жизнь — паломничество к субботе. «Даже если и так, — думаю я, — то почти каждый из нас выбирает самый извилистый путь, чтобы добраться до нее».

Я возвращаюсь к Фариду.

— Люди — очень странные создания, — подмечаю я.

— Почему? Что случилось? — Я объясняю, и он показывает: — Ты ведь не знаешь, так?

— Знаю что? — спрашиваю я.

— Когда-то давно они были любовниками. Самир мне рассказал.

— Ты с ума сошел! Афонсо и…