Северный пламень - Михаил Голденков

— Пан! Ну давай же, пан! — тихо произнесла она, видя, что тот растерянно упирается. Но вот Кмитич перестал сопротивляться и отдался воле девушки. Они оттолкнулись на глубину. Теперь вода доставала ему до груди, а у девушки из воды выглядывали лишь плечи и голова.

— Ты сейчас похожа на русалку! — засмеялся Кмитич, чувствуя, что возбуждается каким-то бешеным влечением к этой юной деревенской девчинке, имя которой даже не знает. Он ощущал, что его ласкают не только руки этой девушки, но и вода, обволакивая все его тело прохладными, словно руки морских нимф, волнами. Это все возбуждало необычайно, до дрожи. Микола крепко уперся ногами в дно, расставив их на ширине плеч. Девушка своей ногой обвила его поясницу, а второй ногой также уперлась в дно, откинувшись чуть назад. Ее волосы, словно длинные водоросли, плыли по речной поверхности, слегка увлекаемые течением ночного Днепра. Тонкая нежная ручка обняла Миколу за шею, пальцы второй руки князь ощутил на своей спине… Что делали остальные пары, можно было лишь догадываться — то же самое…

В Могилеве около трех месяцев хозяйничали московитские войска. Генерал Алексей Меньшиков и Александр Данилович Меньшиков обложили могилевчан драконовской контрибуцией. Александр Меньшиков, несмотря на то, что и сам слыл литвинского происхождения — его отец происходил из разорившихся литвинских шляхтичей, — ненавидел этот город еще за то, что в феврале 1661 года Могилев, до того добровольно впустив в ворота московитскую армию, восстал и перерезал весь московитский гарнизон. Причина восстания, к которому приложил руку и отец Миколы Кмитича, была в том, что православные московитяне, к немалому возмущению могилевчан, оказались не такими уж и православными, как ожидали сами горожане. Не зря московское православие сами греки прозвали схизмой. Не оказалось у литвин с московитами ничего общего ни в православии, ни в понятии русскости, ни в традициях. При этом оккупанты не вели себя как гости или освободители от польского короля (как они сами себя называли), но везде лезли со своим уставом в чужой монастырь, заставляя могилевчан «плясать под свои татарские балалайки». И в итоге получили — восстание и полное уничтожение…

От этого трагичного события в самой Москве остался неприятный осадок и прозвище за городом — Столица бунтов. Многие в Кремле затаили злобу на непокорный Могилев. В столице Московии не стали особо разбираться, кто виноват был в том, что захватчиков перебили. Не стали задумываться и над тем, что захватчики — они и есть захватчики, не важно, где и в какой стране… Меньшиков порывался вообще спалить Могилев дотла, о чем и говорил со всеми не где-нибудь, а прямо на балу, данном в честь армии Петра магистратом города. Но графа удержал, как ни странно, Борис Шереметев, собственноручно пожегший эстляндские и лифляндские города и села.

Могилев

— Александр Данилович! — с укоризной фельдмаршал смотрел на графа. — Полно говорить, ведь была тогда война, и можно разуметь, что и наши виноваты были… Посмотрите, нынче город Могилев нас самих и солдат, драгун и офицеров царских хлебом-солью кормит, а беды нам не творит…

Меньшиков, скрипнув зубами, согласился…

Могилевчане, впрочем, не питали любви к московской армии, кормили и принимали царских вельмож только из страха быть уничтоженными и всякий день ожидали неприятностей от заносчивого и злого, как хорька, Меньшикова…

В Могилеве новоиспеченный граф Александр Данилович имел обыкновение ходить на богослужение в Брацкую церковь. Однажды он прямо в церкви заговорил о своих жестоких планах по поводу Могилева во время службы, стоя плечом к плечу с Алексеем Меньшиковым, осеняя себя крестом.

— Город этот столицей бунтов называли ранее. Столица бунтов и есть! Спалить город надо, — негромко говорил граф генералу. И вдруг… икона упала прямо на пол у сапог московских офицеров. Все вздрогнули и обернулись… То был образ Матери Божьей, непонятно как свалившийся со стены храма. Александр Меньшиков побелел. Бледный как полотно он выходил из церкви, беспрестанно бормоча: «Ойча наш, які есьць на небе! Сьвяціся Iмя Твае. Прыйдзі Валадарства Твае…» В моменты сильных потрясений Меньшиков всегда молился, как научили его еще в детстве… Наверное, только этот случай с иконой и спас Могилев.

И вот армия Меньшикова спешно покидала город — к Могилеву приближались войска, разбившие наголову под Головчином и Меньшикова, и Шереметева, и разжалованного в рядовые Репнина, хотя разжаловать следовало бы как раз самого Александра Даниловича.

Едва скрылись по размытому частыми дождями Могилевскому тракту последние драгуны московского арьергарда, как в город 7 июля въехал авангард шведской армии — молдавские вершники, верные «валахи» Карла. Люди выбегали навстречу молдавским всадникам, кидали им букеты цветов… Проезжая по рынку, молдаване услышали женский крик:

— Мосьце панове, баранеце нас ад тых москалеў, бою ж яны нам да жывога даелі!

— Javisst[22]! — отвечал почему-то по-шведски ехавший в первом ряду вершник, в самой высокой шапке с соломенным длинным пучком. Наверное, главный.

Валахи искали московитов, но город был чист от них. Уходя, царские ратники успели разрушить за собой мост через Днепр. С противоположного берега стреляли пушки московского арьергарда. Но ядра не попадали в цель.

Впрочем, один зазевавшийся горожанин-еврей, стоявший на берегу, был убит осколком разорвавшейся рядом артиллерийской гранаты…

8 июля, в день Святых Петра и Февроны, покровителей семьи, любви и верности, через Виленскую Браму в Могилев верхом на своем любимом Бландклиппарене въехал уже сам Карл XII, под громкие приветственные крики могилевчан. Весь город сбежался лицезреть непобедимого молодого монарха Шведского королевства, короля, о котором в Литве рассказывали легенды… Легенды и даже сказки рассказывали и о шведских солдатах, мол, чародеи они почти все. Эти слухи пошли от того, что шведы, пользуясь простыми законами термодинамики, легко определяли, где литвинские крестьяне прячут в ямах хлеб, и быстро находили его. По вескам Литвы тут же поползли слухи, что шведы — сущие чародеи и вещуны… Ну а сейчас полуволшебный король казался и вправду волшебным, сидя на полесском кудлатом дрыкганте — породе необычайно редкой даже в Литве, где эти кони были специально выведены для нужд панцирной гусарии. Даже Кмитич с Потоцким завистливо посматривали на коня Карла, красавца с белыми леопардовыми пятнами и белыми полосами, с большими глазами, светящимися изнутри огнем, красивыми крепкими ногами… После того, как у Карла под Нарвой убили его жеребца, он перебрал нескольких, пока не остановился на подарке Казимира Сапеги — полесском дрыкганте.

Когда-то, еще до войны с Московией 1654–1667 годов, эти кони были визитной карточкой литвинской армии, но даже не все панцирные гусары могли похвастаться, что у них есть племенной дрыкгант, конь умный, резвый, скачущий в галоп как рысь — большими прыжками. В бараньском маентке Кмитичей было два таких жеребца. Но когда отец Миколы Самуэль в 1662 году очистил родную Барань от войск Хованского, то нашел свои фамильные конюшни пустыми. Куда делись все кони, включая и двух полесских дрыкгантов, оставалось лишь гадать. Ту войну пережил мало кто даже из людей, а уж на конях редкой породы тринадцать огненных лет сказались особенно. Ныне дрыкганты стали коллекционной редкостью. И вот разве что у Сапеги нашелся такой скакун, подаренный шведскому королю. Карл тут же назвал понравившегося ему коня Бландклиппареном, что означало «скачущий между скалами». Они и в самом деле подходили друг другу внешне: необычный человек Карл XII и его необычный конь дрыкгант Бландклиппарен.